Аллергия Александра Петровича
Шрифт:
Он лежал на траве, а девочка сидела рядом и ведь о чем-то думала: что за персона такая Александр Петрович, зачем это он есть? Значит, он как мысль задержался в этой единственной голове…
Обстоятельство это сейчас позабавило Александра Петровича, потому что в целом он был нрава кроткого и веселого. Чего уж сетовать на течение жизни, уж она сама разберется в том, чего не сделала или сделала нам на радость или печаль.
…Дверь ему долго не открывали. Скреблись, глядели в глазок, что-то бормотали. Наконец спросили голосом невзрачным,
– Это слесарь, что ли?
Нет, это не слесарь, отвечал АП.
А кто же тогда, спрашивали.
И Александр Петрович путано объяснил суть дела, – или, может быть, не суть: от метро, немного таким-то трамваем, вот скоро Игральная улица, там игры на зеленой траве, детский смех высоко летит в небо…
Старуха долго молчала, АП было слышно, как царапались у нее в голове скрипучие мысли.
– Нету Леночки… – наконец ответила она. – Леночка в интернате для вспомогательных… Недели две назад сдали и бумаги все оформили…
Горько стало Александру Петровичу и противно стало. Это известие больно корябнуло и честолюбие его тоже, хотя никогда не мог предположить он, что они водились в нем: такого он был, в сущности, веселого и кроткого нрава.
Старуха между тем щелкала запорами. Она открыла дверь на длину цепочки, а из щели пополз ее шепот:
– Они и меня хотят в богадельню… Уже пытались убить электрическим током… Им квартира моя нужна, я знаю…
– Так вы кому матерью приходитесь? – для чего-то попытался уточнить АП. – Отцу Лены или матери?
Дверь распахнулась и нечесаная, грязная старуха предстала перед Александром Петровичем.
– Кому я матерью? – старуха с ненавистью вглядывалась в Александра Петровича.
– Кому я матерью? – она сделала шаг, вытянув костлявую руку вперед.
АП пустился вниз по лестнице.
– Кому я матерью? – катилось за ним по лестнице, тряслось, мочалилось и наконец бездыханное смолкло, и больше не дергалось.
Среди домов города он нашел интернат: дом красного кирпича.
Войдя в здание, он остановился у лестницы, ведущей на второй этаж, и понял, как безнадежно его предприятие. Прямо на полу, на линолеуме, сидела молодая воспитательница. Она сидела, прижавшись щекой к узорчатым перилам. Ей не хотелось подниматься на ноги. Она выглядела до последнего усталой и безразличной.
Клептоманка, утащив у нее последние деньги, тихо любовалась ими где-то уже далеко; ласковая, невменяемая улыбка бродила на ее губах.
Несколько дебилов сверху спустили каждый по плевку ей на голову, – и что-то кричали радостно.
В лице воспитательницы было столько много равнодушия, что Александр Петрович испугался даже. Не может быть в одном человеке так много его! Мир, пораженный такой степенью безразличия, сейчас же расплачется, развалится, рухнет и никогда больше не соберется обратно в целое.
– Что вы… что же вы… – жалостливо стал бормотать АП.
Он
– Так нельзя, – бормотал Александр Петрович. – Так совершенно нельзя, слышите…
АП помог ей встать. Воспитательница плакала у него на плече, он разглаживал мокроты на ее голове.
– Кто вы такой? – спросила она, успокоившись. – Кто вам нужен?
Александр Петрович объяснил суть дела.
– Так, значит, вы по поводу Лены… Свиридовой? Она ушла, ее нет уже четыре дня здесь…
– Куда ушла? – спросил Александр Петрович, и, наверно, глупо.
– Туда… – сказала воспитательница и махнула рукой в сторону вечности. – Неизлечимая склонность к бродяжничеству, – воспитательница пожала плечами.
Как же! Ему надо было понять сразу.
Уже начались долгие-долгие годы странствий по голубой серебристой земле с маленькой котомкой, палочкой и неким знанием в причудливой голове: про эти края, из которых она ушла, про Александра Петровича, который был тогда-то и там-то, делал то-то на белом этом свете.
И кто-то, слушая, скажет глубоко и сердечно, мудро и со смыслом:
– Неужели так оно и было?
– Расскажите, милая, еще что-нибудь… про дни, что были когда-то, и про тех, кто делал в них что-то когда-то…
– Как звали его – Александр Петрович?
– Да.
– И фамилия такая-то?
– Да, такая-то.
Это все случилось летом, в пору серебристого листа.
АП на короткое время зашел в свою городскую квартиру; и здесь его настиг телефонный звонок начальника. Начальник велел идти в один институт.
В этом институте в пору серебристого листа некто Ефтеев, профсоюзный лидер, жил в подвале своей жизнью.
Жил он в подвале не один, а с четырнадцатью портретами. Портреты были на длинных палках, чтобы нести их высоко над головой во время демонстраций. Вахтер Клевретова, ближайший сподвижник Ефтеева в профсоюзной жизни, приходила стирать с них пыль, за чем Ефтеев следил очень тщательно.
– Что ж ты с того пыль не стерла, что косенько поглядывает да поглядывает?
– Напрасно вы говорите, Федор Иванович, – обижалась Клевретова, – в прошлый раз вы тоже зряшно сказали: будто не стерла я пыль с того, что с улыбочкой подманивает да подманивает, сахарны горы обещает…
– Ну-ну, смотри у меня, – журил Ефтеев Клевретову для порядка.
И на лице его появлялось то выражение мелкого идиотизма, которым он отличался от прочих сослуживцев. Это выражение появлялось у него на лице в минуту доброго волнения, радости или печали, вдохновения или умственного напряжения. Челюсть его отваливалась, мелко тряслась, а изо рта текла слюна.
…В пору серебристого листа, что падал с деревьев редок и невесом, Ефтеев в подвале писал протокол профсоюзного собрания участка. В частности, на сегодняшний день он писал, что в прениях выступила Клочкова.