Аллея всех храбрецов
Шрифт:
Вася – ходячая история фирмы. Он начинал, когда изо всей материальной части фирмы и был единственный стенд и нынешние академики и профессора ели и спали возле него, бегали, суетились, ругались из-за деталей. Потом всё изменилось, появились новые люди, а Васю по-прежнему, несмотря на серебряные виски называли Васей и Мешком Сказок. Но рассказывал он далеко не всем. Семёнову рассказывал, и когда тот слушал, у него было умное и внимательное лицо.
Теперь повсеместно стало известно, что Вася занялся "Узором". "Приделали "Узору" ноги, – комментировали "сапоги". – Вася кому угодно плешь проест".
– Народы, –
– Вася, – отвечали ему, – кончайте заниматься ерундой.
– А это, – рассуждал Вася, – как взглянуть. При объединении "Марсов" и "Венер", помнится, вы тоже выкаблучивались, говорили: вместо прекрасных объектов – ублюдок и рахит. А ныне "гибрид" для вас чуть ли не верхом совершенства.
– Очень просто, – возражали "сапоги", – скажем, у вас рождается дитя, и вы обязаны его полюбить, а не привередничать.
– Вам и предлагается – полюбить «Узор». Ей богу – чудаки. Свои же двигатели и полное право их совершенствовать.
– И на здоровье – совершенствуйте, но не лезьте на борт. Не охота на ваши выдумки тратить жизнь. Ведь как это? Мелькает что-то перед глазами и думаешь "важное-неважное", а это ничто иное, как твоя жизнь.
– Жить нужно так, – балаганил Игунин, – словно остался один год.
– День.
– Нет, год. Не меньше десяти месяцев, не то прожигание жизни пойдёт.
– Выходит, – резюмировал Вася, – задумали тянуть резину?
– Объясняю, в ваших же двигателистских терминах: датчик поставлен в камеру и затянулся импульс последействия.
– В камеру?
– В комнату.
“Это обо мне они. Паршиво-то как, – мучался Мокашов, – и зачем он согласился сесть в их комнату?”
– Называют датчиком, – жаловался он Вадиму.
– Не слушай их, – утешал его Вадим, – у них двухнедельный кризис жанра, и в результате они выздоровеют или отомрут. А ты у нас – новорожденный и у тебя всё впереди.
"Сочувствие – низость", – считал прежде Мокашов, но теперь ему как раз не хватало сочувствия. По крохам собирал он его с разных сторон. Вначале он многого не понимал. Деловые бумаги и отчёты писались особым птичьим языком: УМРД, СУБК, ИД. Выручил Вася. Он как-то молча уселся в углу и долго писал, поднимая глаза к потолку, а в результате вручил Мокашову список сокращений.
Изредка приходя в отдел, Вася одинаково начинал:
– Как дела, настроение, состояние? Клепсидрой себя не чувствуете?
– От чего клепсидрою, Вася?
– А время течёт через вас.
– Что вы, Вася, в этом-то муравейнике.
– Вы многого не видите, и мир вам муравейником кажется. А в муравейнике собственная система и её с ходу не понять.
– Зубрить приходится.
– И хорошо, а то в двадцать пятом – сплошные открытия. Время от времени начинается: мы – молодцы и открыли… А разберутся, оказывается, Клеро, тридцать четвертый том, в сноске. Советую вам поскорее войти в основной состав.
– А как? Подскажите, Васенька? Что нужно прежде всего?
– Скажу вам: многое. Не ошибиться, например.
– Ни разу? Как же?
– А проверять некому. Ошибающийся выбраковывается. И каждый раз требуется решать: когда, с кем и как? И дело в пропорции.
– А Невмывако? Петр Фёдорович? Кто он?
– Невмывако –
Его пути с Невмывако практически не пересекались. Невмывако подписывал служебные на вход и выход, заявки на пропуска и детали, оставался вечерами, хотя забот ему едва хватало на день, и, расхаживая по коридору, останавливал проходящих.
– Над чем работаете, Борис Николаевич? – спрашивал он Мокашова.
– Над собою, Петр Федорович.
Он пробовал было подключиться к объектовой работе, но Вадим его охладил:
– Не время ещё. Потерпи.
Только он видал, как рядом крутились "сапоги". В жизни он часто поступал всему наперекор. В институте перед распределением говорили: “не попасть к Викторову”, а он загорелся непостижимым. И вот он здесь. Хотя, может, ещё и не созрел для настоящих дел. Но у него получится. Случалось, в институте за ночь просекали сдаваемый предмет. “Довольно, – обрывал он себя, – хватит вспоминать институт. Так можно и детский сад вспомнить. И институт – не пример. Настоящаая халтура. Нет, просто метод «Sturm und Drang».
– Над чем трудитесь конкретно? – не отставал Невмывако.
– Ассенизатором тружусь. Ассенизационно-архивная работа, чистка авгиевых конюшен.
– А вы думали, что здесь сплошь первооткрыватели? И ассенизаторы нужны. Причём даже не по необходимости, а по убеждению. И пороха не изобретите, пожалуйста, очень вас прошу.
– Изобрел уже, Петр Фёдорович.
– Тогда я вам не завидую.
– Я сам себе не завидую.
И Мокашов спешил себе дальше, а Невмывако останавливал других.
На двадцать пятый отдел на фирме смотрели с любопытством и сомнением. Со стороны их действия напоминали бравый кавалерийский наскок в делах, требовавших неторопливости и осторожности. И сомневающиеся были искренними патриотами фирмы. Невмывако чувствовал это отношение.
По всем приметам выходило, что он попал на фирму в неудачный момент. Вслед за приливом расширения по отделу прокатилась волна урезания. Упраздняли стенды, и тот, необычный, на полифилярном подвесе, который недавно расписывали, как непременное достижение. Невмывако пугала эта непоследовательность. Поистине одна рука не ведает, что другая творит. И перекладки здесь никого не волновали. "Мы – умные, обойдемся без стенда", – комментировал Вадим.
Невмывако, конечно, видел, что основное здесь – объектовая работа, но волокли её немногие, а остальные оставались на подхвате, так, для мебели. И теоретики достойно чувствовали себя. А что такое теория по сути своей? Нечто выхолощенное, застывшее, упрощенное, более простое, чем, скажем, сама жизнь. Теория – там, где удаётся концы с концами свести. Сначала делают дела, затем наводят теории. Теория – вовсе не для нас и не здесь, точнее, мы – не для неё.
Конечно, он понимал, что без расчетов и формул нельзя угодить в Луну. Однако практически считал, что деньги следует вкладывать в стенды. Он за солидность основания. Вкладывайте, вкладывайте, и это принесёт успех.