Альманах «Мир приключений» 1955 год
Шрифт:
Зыбун ещё дышал, иногда на лыжном следу примятый снег серел, прихватывая санки. В таких местах не стой, ступай вперед. Но и бежать не беги, не зевай и сильно не дави — лыжи вынесут.
Вот и конец болоту. Одинец посмотрел назад. Широкий малик от лубяного полоза петлял, но нигде не рвался. Веревочка к Тсаргову огнищу.
До этого места мысли Одинца летели назад. Всё думалось о Тсарге и о его семье, как он жил с ними. Добрые люди. Думалось о возвращении Тсарга из Города, что он сказал и как, не медля часа, принялся собирать Одинца в путь. А девка,
Мысли Одинца оторвались от Тсарговой заимки и полетели вперед. Пятнадцать фунтов серебра — большое богатство, но ведь и оно собирается по золотникам. Тсарг сказал правду: набрать побольше мехов и оправдать виру.
Небо густо посерело. Одинец зашел в пихтач и выбрал дерево, подсохшее на корню. Чтобы не было жарко, он сбросил тулупчик и нарубил пихтовых лап на постель. Сухое дерево он свалил, сбил сучья и надколол бревно припасенными в поклаже клиньями. Потом он приподнял его на сучьях и развел костер под комлем.
Он расстелил пихтовые лапы вдоль готовой нодьи, чтобы не лежать на снегу.
Ночь сгустилась. Здравствуй, темная!
У нодьи светло и тепло. Он растопил в котелке чистого снега, бросил горсть крупной муки и щепоть соли, опустил кусок вяленого мяса. Каша поспела быстро, и самодельная ложка дочиста выскребла котелок.
Телу стало холодно и дрожко. Одинец проснулся. Огонь по нодье отошел, пора перебираться за теплом.
За лесом небо видно плохо, и нельзя рассмотреть, как звезды повернулись кругом своей матки. А нодья говорила, что минула уже немалая часть ночи. Теплая нодья тлела, как свеча, оставляя за собой голую, посыпанную пеплом землю.
Одинец переполз по пихтовой постели против огня. Здесь хорошо, подставляй спину в одной рубашке, спереди прикройся тулупчиком и спи, как в избе.
Первый сон силен и быстро берет человека. Второй ленивее и туманит понемногу, подходит, отскакивает. Нодья шипела и потрескивала под зубами огня. Огонь доберется до конца бревна и опять куда-то скроется, будет ждать, пока огниво не выбьет искорку из кремня на древесный гриб, варенный в печной золе.
Кругом тихо. Кажется, что крикни — и голос пойдет до самого Тсаргова огнища, до Верещагина двора в Городе. Но попробуй крикнуть! Лес примет твой голос и спрячет. Лес быстро глушит человеческий голос, он любит другие голоса. Он подхватывает и далеко несет весенние птичьи свисты, щелканье, гульканье, тарахтенье и каждый вскрик жаркой и бурной птичьей любви.
Зимой сонному лесу тешиться нечем. И он затягивает в дремоте тоскливую песню:
«Холодно, голодно, ах, а-ах, уу-ах, тошно, у-о…»
Злую песню тянет бездонное волчье брюхо, поет несытое волчье горло. Одинец слушал сквозь дремоту. Волчья ночь ещё не пришла, волки ещё боятся огня и человека. Пусть воют…
Сон успокаивал человека, и он засыпал, пока огонь вновь не отходил по нодье.
Нодья догорела одновременно с первым светом. Одинец поторопился сварить кашицу. Его сборы были недолги.
Он чиркнул ножом по древку рогатины — поставил бирку за пройденный день. Он торопился. Лесные пути неровны. И быстро бежишь и зря теряешь время, когда, запутавшись в глухомани, петляешь зайцем. В красном сосновом раменье легко, в еловом — труднее, а в чернолесье приходится тащить санки на себе и лезть медведем напролом. Наломаешь спину — и ищи обхода.
Для нодьи пригодно не каждое дерево. На всё нужно время и время, а зима шла к солнцевороту, и ночь борола день. Одинец старался не терять коротких дневных часов.
Он дважды выходил к чьим-то огнищам. Он ничего не боялся, сидя у Тсарга. А теперь думал, что его могут опознать, и делал обходы.
На шестой бирке Одинца застигла злая метель-поползуха. Он построил шалаш, укрылся ельником, чтобы не засыпало, и отсидел, как зверь в берлоге, два дня. Метель навалила по пояс рыхлого снега, а человеку приходилось тащить салазки.
Просветы открылись на четырнадцатый день, и беглец вынырнул из лесов, как сом из водяной глуби.
На пустошах торчали обгорелые пни после пала, издали поднимался живой дым. Починок был поставлен на высоком речном берегу.
Одинец скинул рукавичку и посмотрел на руку — черная, закопченная дымом и сажей. Он подумал, что и лицом он весь почернел. Кто узнает такого?
Он постучался. Мужиков не было: кто в лесу, кто пошел в Загубье — новгородский пригородок, кто возится на льду и достает сига, тайменя, ряпушку, хариуса, снетка, голавля-мирона, тарань, язя, плотву.
Словоохотливая и радушная хозяйка объяснила, что не ошибся он, угодил как раз на реку Свирь.
— А из Новгорода повольничья ватага проходила ли?
— Не было такой, не было. Мы бы увидели. А слух ходил. Новгородские сильно сбивались идти зимним путем на восход от Онеги-озера. Так это, точно. А не видали ватагу. Ей мимо нас идти, одна дорога. Где же тебе ждать, как не здесь? Живи.
Глава девятая
Старый новгородский пригород Ладога стоял за тыном на высоком берегу Волхова, недалеко от озера Нево. Ватага прибыла в Ладогу на четвертый день.
Старосты объявили дневку.
Повольники рассыпались по дворам Ладоги. Заренка с родным и двоюродным братьями пришли к родным.
Отрастив крылья, птенцы улетают из гнезд; набравшись сил, медвежата оставляют медведицу. У всех одинаково. Разрастается семья и бросает от второго корня новые побеги. Так по разуму, но сердце чувствует иначе.
Заренка с тоской обнимала своего брата Яволода и, положив ему на плечо голову, говорила со слезами:
— Куда ты идешь? Как будешь жить с одним Радоком? — Девушка шептала брату: — Я не хочу возвращаться домой — хочу идти дальше с ватагой!