Алмазный эндшпиль
Шрифт:
Шеф явно подумал о том же, потому что качнул лобастой головой и закончил:
– … А если у него, то уже не у него. Трупу камешки ни к чему. Их быстро менты приберут. А что к ним попало, то с возу упало. Да, дороговато мне обойдется ваше разгильдяйство…
Он замолчал, прижав ладонь к столу и покатывая бриллианты вперед-назад. Двое стоящих перед ним в панике ожидали приговора. Если шеф сейчас решит, что именно они виноваты в пропаже половины груза, то им можно забраться на ту крышу, с которой свалился курьер, и сигануть за ним следом.
– Валентин
– Конечно-конечно, – кивнул шеф.
– А потом они выпили – и тормознули опергруппу. Молчи, раз обделался. Обойдемся без твоих идей.
Он с отвращением взглянул на помощников:
– Вот что: вы сейчас свободны. Исчезните, и чтобы я ваши рожи не видел в ближайшую неделю.
– А как быть со второй частью груза? – отважился спросить Игорь.
– Пускай остается там, где есть. Может быть, это и к лучшему, – загадочно ответил шеф.
– Все, аудиенция окончена.
И когда двое мужчин торопливо вышли, брезгливо бросил им вслед:
– Кретины…
Глава 2
За поливальной машиной тянулся длинный мокрый след, как за гусеницей. Машина тарахтела себе неторопливо по утреннему проспекту, и два белых водяных уса воинственно торчали в разные стороны. Майя остановилась перед рекламным щитом «Ювелирная выставка в Сокольниках» – и, конечно, один из усов хлестнул ее по ногам. Колготки тут же промокли, в туфлях захлюпало.
– Женщина, я извиняюсь! – проорал водитель, приоткрыв дверь кабины.
– Но вы тоже, я извиняюсь, нашли, где стоять!
Майя, не расстроившись, махнула рукой и побежала на работу. Первые покупатели появлялись не раньше одиннадцати, но Моня настаивал, чтобы летом салон открывался в девять. Причем лето для Мони Вермана начиналось в апреле. Он был, кажется, единственным человеком во всей Москве, который твердо верил в это, и ждал такой же убежденности от подчиненных.
Но подчиненные не верили. Им, особенно Майе, весь апрель казалось, что лето вообще никогда не наступит. Будет мокрое, всхлипывающее межсезонье, грязное, как снег на обочинах, а потом сразу ухнет зима – и все пойдет по новой.
Но ровно три дня спустя после окончания апреля в город ввалился буйный, распевающий во все птичьи глотки май. Дома расправились и помолодели. Витрину ювелирного салона «Афродита» отмыли до блеска, и теперь-то уж никто не сомневался, что лето совсем близко.
– Боже ж мой! – с ужасом воскликнул Моня, когда Майя зашла в магазин.
– Вы посмотрите на эту женщину! Марецкая, ты выглядишь как шлеперка. С тебя можно писать картину «Московский босяк»!
Но ужас его был наигранным. Моне Верману нравилось смотреть на Майю. За последний год она расцвела на его глазах, и Моня не без оснований полагал, что в этом есть и его заслуга. «Подобрали, обогрели», – с легким самодовольством думал он, вспоминая, какой она появилась
От лохматой копны Майя избавилась на третий месяц работы в «Афродите», и Моне открылось чудо: точеное лицо с нежной кожей и яркими синими глазами. Увидев помощницу в новом облике, Верман потерял дар речи, а ехидный Сема тут же посоветовал ему закрыть Марецкую в кабинете и не выпускать на глаза посетителям, чтобы те не похитили их красавицу.
Клиенты и в самом деле засматривались на коротко стриженную брюнетку с узкими запястьями и тонкими пальцами. Но Майя работала вдохновенно, не обращая внимания на окружающих, и вскоре Моня успокоился: его находка оставалась при нем.
На крики Вермана из-под прилавка выглянул Яша. Рыжий лохматый Яша окинул взглядом Майю и пожал плечами.
– Дядя Моня сегодня не в духе, – пояснил он.
– Его укусила муха, которая встала не с той ноги. Вы можете себе представить?
Верман шикнул на племянника, и худой Яша, сложившись, точно складной метр, снова исчез под прилавком.
– А, это ты, уточка! – приветствовал Майю Сема Дворкин, выбираясь из своей комнатки.
– Моня, что ты такой заведенный с утра, как будильник? Почему наша Майя – босяк?
– С вами будешь заведенный. Вы мне рвете нервы, Сема, и не по одному разу. Посмотри на ее ноги. Нет, ты посмотри на ее ноги!
– Зачем мне смотреть на ее ноги? – возражал Сема.
– Я пожилой человек, мне вредно волноваться, а от таких прекрасных ног любой станет не в себе.
– Да они мокрые!
– Это неприятность, да, – соглашался Сема.
– Но такое с каждым может случиться. Вот, помню, лежал я в Морозовской больнице…
– Все! – завопил Верман, заткнув уши.
– Марецкая! Живо за работу! И переодень свои ноги, я тебя умоляю!
Майя, смеясь, прошла в комнатку. Рабочий день начался.
Сема и Моня снова препирались о чем-то возле витрины. Оба маленькие, толстенькие, лысые, только Семину лысину обрамляли торчащие волоски, а вокруг плеши Мони вились черные кудряшки.
Про себя Майя называла их Шалтай и Болтай. Еще они походили на героев «Алисы в стране чудес», Труляля и Траляля, вечно спорящих близнецов. Самое смешное заключалось в том, что Моня и Сема даже не были родственниками.
Яша снова вынырнул наружу, укоризненно посмотрел на дядю. Верман взял его на работу всего пару месяцев назад. По мнению Яшиной мамы, ее сын был жутко талантлив: он выучился в Москве на химика и даже уехал работать в Китай. Однако через год вернулся обратно – без денег, одичавший и голодный. Облившись слезами над сыном, мама упросила Моню помочь мальчику.
О своей прежней жизни Яша говорил неохотно. У Майи сложилось впечатление, что в Китае он что-то натворил и сбежал от сурового китайского правосудия. Что бы это ни было, но с тех пор меланхоличный Яша вел себя тихо, а с дядей пререкался исключительно из любви к искусству.