Алмазный век, или Букварь для благородных девиц
Шрифт:
– Понимаю, сэр. Видите ли, я изучал английскую литературу в колледже.
– Ага! Значит, вы шли к инженерной работе кружной дорогой?
– Думаю, так, сэр.
– А ваши коллеги из Индпошива?
– Если я правильно понял ваш вопрос, сэр, то действительно, в сравнении с другими отделами, у относительно большой доли инженеров была, так скажем, занятная жизнь.
– А что делает одну жизнь более занятной, чем остальные?
– В общем я сказал бы, что занятным мы называем все новое и непредсказуемое.
– Это почти что масло масляное. – Однако,
– Как вы предполагаете, скольким из этих детей предстоит занятная жизнь?
– Ну, по меньшей мере двоим, сэр, – принцессе Шарлотте и вашей внучке.
– Вы бойки на язык, мистер Хакворт, и подозреваю, склонялись бы к лукавству, если бы не ваши твердые нравственные принципы, – сказал Финкель-Макгроу немного спесиво. – Скажите, ваши родители были подданные, или вы присягнули сами?
– Мне только-только исполнилось двадцать один, когда Ее Величество – тогда еще Ее Королевское высочество – совершала поездку по Северной Америке перед поступлением в Станфорд. Я принял присягу в колледже Святой Троицы в Бостоне.
– Почему? Вы умны и, в отличие от большинства инженеров, не чужды культуре. Вы могли бы войти в Первую Распределенную Республику или в любое из синтетических землячеств на Западном Побережье. Вас ожидали бы достойные перспективы и не сковывала, – тут Финкель-Макгроу ткнул тростью в сторону двух воздушных судов, – наша поведенческая дисциплина. Почему вы ограничили себя, мистер Хакворт?
– Не касаясь побуждений сугубо личного плана, – осторожно начал Хакворт, – скажу, что в детстве видел два вида дисциплины – чрезмерную и никакой. Последняя ведет к распущенности. Я употребляю это слово без всякого ханжества, просто в качестве определения того, что мне известно по опыту, так как сделало мое детство отнюдь не идиллическим.
Финкель-Макгроу вероятно осознал, что переступил границы дозволенного. Он кивнул.
– Это, разумеется, распространенный довод.
– Разумеется, сэр. Я никоим образом не хотел сказать, будто единственный в молодые годы пострадал от того, во что превратилась наша культура.
– Я ничего подобного и не усмотрел. Многие люди, разделявшие ваши взгляды, вошли в сообщества с куда более строгими порядками. С их точки зрения распущенные – мы.
– Мне пришлось испытать на себе другую крайность – неоправданно строгую дисциплину, вводимую теми же, кто первоначально допустил излишние послабления. Вместе с занятиями историей это привело меня, как и многих других, к убеждению, что в прошлом столетии было мало достойного подражания, и модели стабильного общественного устройства следует искать в девятнадцатом веке.
– Молодцом, Хакворт! Но вы не можете не знать, что модель общественного устройства, о которой вы говорите, не надолго пережила первую Викторию.
– Мы во многом переросли невежество той эпохи и разрешили
– Вот как? Приятно слышать. И так ли мы их разрешили, чтобы устроить всем этим детям занятную жизнь?
– Признаюсь, сэр, что не понимаю вашу мысль.
– Вы сами сказали, что индпошивовские инженеры – самые способные – вели занятную жизнь, а не двигались напрямик. Это подразумевает корреляцию?
– Очевидно.
– А значит, чтобы следующее поколение достигло своего полного потенциала, мы должны сделать их жизнь занятной. Ответьте мне, мистер Хакворт: считаете ли вы, что наши школы соответствуют подобному требованию? Или они больше похожи на школы, которыми возмущался Вордсворт?
– Моя дочь еще слишком мала, чтобы ходить в школу, но я опасаюсь, что верно второе.
– Уверяю вас, мистер Хакворт, так оно и есть. Трое моих детей закончили эти школы, и уж кто-кто, а я-то их знаю. Свою внучку Элизабет я буду учить иначе.
Джон Хакворт почувствовал, что краснеет.
– Позвольте напомнить, сэр, что мы едва знакомы. Я не считаю себя достойным вашего доверия.
– Я говорю вам не как другу, а как профессионалу.
– Тогда вынужден напомнить, что я – инженер, а не детский психолог.
– Я это помню, мистер Хакворт. Вы действительно инженер, и очень талантливый, в компании, которую я по старой памяти считаю своей, хотя, как лорд-привилегированный акционер, уже не связан с ней непосредственно. Вы блестяще завершили работу над проектом, и теперь я намерен поручить вам новую, для которой, имею основания полагать, вы годитесь как нельзя лучше.
Бад вступает на скользкий путь; оскорбление землячеству и его последствия
Первую свою жертву Бад обчистил почти случайно. Он по ошибке свернул в тупик, куда перед тем зашли черные мужчина и женщина с двумя детьми, и нечаянно перегородил им дорогу. Они испуганно озирались, как большинство приезжих, и Бад заметил, как папаша задержал взгляд на прицелах, видимо гадая, не смотрит ли крест нитей на него, жену или кого-то из детей.
Бад даже не подумал посторониться. Он заряжен, они – нет, вот пусть и обходят. Вместо этого они застыли, как вкопанные.
– Чего вы хотите? – спросил негр.
Так давно никто не проявлял живого интереса к потребностям Бада, что тому даже понравилось. До него дошло, что его приняли за грабителя.
– Да того же, чего остальные. Денег, всего такого, – сказал Бад и негр, как миленький, полез в карман, достал наличные юки, протянул Баду, и, отступив на шаг, кроме шуток, сказал "спасибо".
Баду понравилось такое уважение со стороны черномазого – как-никак, он гордился благородным рождением во флоридском трейлере – да и деньги оказались нелишние. После этого он стал высматривать таких же испуганных черных. Эти покупают и продают с рук, поэтому носят при себе наличные. Месяца два дела шли прекрасно. Бад стал чаще заходить к своей подружке Текиле, дарил ей белье, иногда приносил Гарву шоколадку.