Алмазы перуанца
Шрифт:
А мальчик лежал неподвижно на своих подушках и все думал и думал о том, что могло произойти между двумя братьями перед разлукой.
Глава III
Печальное расставание. – В Бразилию. – Нежданная встреча. – Алмазы Фраскуэло
Прошло два томительных дня; Бенно никуда не выходил из дома; он даже исхудал за это время. Гармс навещал его иногда и сообщал, что бабушка все еще больна, а сенатор все ведет в порту
– Чует мое сердце, затевает он что-то недоброе! – говорил Гармс.
Когда же на третий день мальчика позвали к дяде, старик сказал:
– Вот теперь-то уж мы узнаем, в чем дело!
Бенно взглянул на себя в зеркало, лицо его было бледно как саван, а глаза горели твердой решимостью.
Он пробыл не более пяти минут в рабочем кабинете дяди, но когда вышел оттуда, то в лице его произошла такая перемена, что Гармс, поджидавший его возвращения в соседней комнате, даже испугался. Мальчик едва стоял на ногах, а лицо его было не только бледно, но какого-то землистого цвета. Старик едва успел подхватить его, чтобы не дать ему упасть на каменный пол сеней. Бедняжка, не вымолвив ни слова, лишился чувств. Добрый старик с трудом снес его наверх в его комнату и стал хлопотать около него. Вскоре мальчик очнулся.
– Скажи, мы одни, Гармс? – спросил он.
– Да, совершенно один, мой дорогой!
– Так слушай, Гармс, дядя отправляет меня в Рио-де-Жанейро к одному своему знакомому торговцу; я должен поступить к нему в ученье – сортировать кофе и склеивать фунтики. Я мечтал об университете, а вместо того…
– О! Это нечто неслыханное! Жестокий, бессердечный человек! Господь не простит ему этот грех! – замахал руками старик. – И ты один отправишься в такое далекое путешествие?
– Нет, в пятницу отходит в Рио судно с немецкими эмигрантами; среди них есть один человек, лично известный дяде; ему он и поручил меня!
– И тебя отнимают от меня, мой ненаглядный? – воскликнул старик. – Навсегда, безвозвратно отнимают! Нет, знаешь, я поеду с тобой в Бразилию!
– Что ты, господь с тобою, Гармс! Ведь ты всю свою жизнь боялся моря! Ну где тебе на старости лет!
– Ничего, милый мой! Я все превозмогу, вот увидишь, все превозмогу!
– Кто же будет управлять здесь твоими домами и капиталами, старина, теми домами и капиталами, которые ты предназначаешь мне? Что же касается меня, то, как знать, может все еще устроится к лучшему!
– Возможно, возможно, – закивал Гармс, – но для меня, видно, все потеряно! Да… все потеряно! – И он закрыл лицо руками.
Бенно же бросился на кровать, закрыл глаза и ощущение невыразимой слабости овладело всем его существом.
Вдруг старик сердито сдвинул брови, провел гребенкой по своим волосам, натянул на себя сюртук и поспешно вышел из комнаты, направившись прямо в рабочий кабинет сенатора, где и остановился в дверях, ожидая, пока тот обратится к нему.
– Ну, что скажете, Гармс? – спросил его хозяин.
– Попрошу вашу
– Говорите, я слушаю!
– Я позволю себе припомнить вам то время, когда мы мальчиками играли вместе во дворе этого дома, вы, господин сенатор, я и еще один, третий…
– О нем прошу вас не упоминать, Гармс!
– Нет, я обязан вам сказать то, о чем вам, наверное, говорит и ваша совесть. Вы своей нетерпимостью, своей жестокостью довели бедного Теодора до края гибели, толкнули его своими руками в пропасть и, быть может, даже толкнули его на смерть… Вы погубили его и теперь хотите сделать то же и с его сыном! Господь покарает вас за это!
Цургейден насмешливо усмехнулся.
– Я не знал, – сказал он, – что вы придете именно к такому заключению, Гармс! Но это ни к чему не приведет: я не изменю своего решения, а потому избавьте меня от бесполезного труда распространяться далее на эту тему. Повторяю, я никогда и ни за что не изменю своего решения!
– Никогда?! Ни за что! Вот как! Даже и тогда, если я откровенно заявлю вам, что не останусь более ни часа в этом доме после того, как Бенно выйдет из него?! Если он уйдет отсюда, уйду и я!
Сенатор, видимо, испугался этих слов. На бледном, бесцветном лице его мелькнуло злобное выражение скрытой ненависти.
– Я понимаю, – сказал он, – вы мне угрожаете, хотите этим сказать, что отныне предадите на суд всему миру печальные и постыдные тайны нашего дома и этим думаете меня запугать. Так знайте, что мне это безразлично! Рассказывайте всем и каждому все, что вы знаете: моя личная честь останется незапятнанной, и этого мне вполне достаточно!
Старик широко раскрыл глаза.
– Нет, господин сенатор, – сказал он, – тут вы ошибаетесь… Подлецом я еще никогда не был и не буду на старости лет. От меня ни одна душа ничего не узнает о том, что мне известно о случившемся в этом доме… Но зато…
– Все! Разговор окончен, Гармс! – заявил ледяным тоном сенатор. – Можете поступать как вам заблагорассудится!
– Конечно, конечно, – закивал головой старик, – но меня тяготит еще один вопрос, который давит, точно камень.
– Что же это за вопрос, Гармс?
– Вы только что изволили сказать, что ваша личная честь, во всяком случае, останется незапятнанной. Но так ли это, господин сенатор? Можете ли вы в самом деле сказать себе, что ваша совесть совершенно чиста? Нет, я этого не думаю!
– Гармс! Как осмеливаетесь вы… говорить мне такие вещи!.. – И Цургейден вскочил со своего места, словно желая задушить своими руками говорившего.
– Нет, вы скажете мне, уважаемый сенатор, – продолжал старик многозначительным, таинственным тоном. – Скажите мне, о чем вы говорили с несчастным отверженным в то достопамятное утро там, в парадном вестибюле? Что сказали вы ему перед тем, как он вышел из родного дома, чтобы уже никогда более не возвращаться в него?
Цургейден пошатнулся, едва удержавшись на ногах.