Альпийская баллада
Шрифт:
— Триесте карашо. Триесте партыджано! Триесте море! — оживленно лепетала Джулия и, очевидно, от избытка переполнявших ее радостных чувств запела:
Ми пар ди удире анкора, Ля воче туа, им мэдзо ай фьорд [32]Она негромко, но очень приятно выводила напевные слова. Он не знал, что это была за песня. Мелодичные ее переливы напоминали мерное волнение моря. Что-то безмятежное и доброе, очаровывая, влекло за собой…
32
Мне до сих пор слышится
Твой
Иван затаив дыхание слушал этот мелодичный отголосок другого, неведомого мира, как вдруг девушка оборвала песню и повернулась к нему:
— Иван! Учит Джулия «Катуша»!
— «Катюшу»?!
— Си. «Катушу».
Ра-а-сцетали явини и гуши, По-о-пили туани над экой… —пропела она, откинув голову, и он засмеялся: так это было неправильно и по-детски неумело, хотя мелодия у нее получалась неплохо.
33
Чтобы не страдать,
Чтобы не умирать,
Я думаю о тебе и тебя люблю… (итал.)
— Почему Иван смехио? Почему смехио?
— Расцветали яблони и груши, — четко выговаривал он. — Поплыли туманы над рекой.
Она со смешинкой в глазах выслушала и закивала головой:
— Карашо. Понималь.
Ра-асцетали явини и груши… —— Вот теперь лучше, — сказал он. — Только не явини, а яблони, понимаешь? Сад, где яблоки.
— Да, понималь.
С усердием школьницы она начала петь «Катюшу», отчаянно перевирая слова, и оттого ему было смешно и хорошо с ней, будто с веселым, ласковым, послушным ребенком. Он шел рядом и все время улыбался в душе от тихой и светлой человеческой радости, какой не испытывал уже давно. Неизвестно откуда и почему родилась эта его радость — то ли от высокого ясного неба, щедрого солнца, то ли от картинного очарования гор или необъятности простора, раскинувшегося вокруг, а может, от невиданного торжества маков, удивительно крепкий аромат которых наполнял всю долину. Казалось, чем-то праздничным, сердечным дышало все среди этих гор и лугов, не верилось даже в опасность, в плен и возможную погоню и почему-то думалось: не приснился ли ему весь минувший кошмар лагерей с эсэсманами, со смертью, смрадом крематориев, ненавистным лаем овчарок? А если все это было на самом деле, то как рядом с ним могла существовать на земле эта первозданная благодать — какая сила жизни сберегла ее чистоту от преступного безумия людей? Но то отвратительное, к сожалению, не приснилось, оно не было призраком — их разрисованная полосами одежда ежеминутно напоминала о том, что было и от чего они окончательно еще не избавились. И тут, среди благоухающей чистоты земли, эта их одежда показалась Ивану такой ненавистной, что он сорвал с себя куртку и прикрыл ее тужуркой. Джулия перестала петь и, улыбнувшись, осмотрела его слегка загоревшие, широкие плечи.
— О, Эрколе! Геркулес! Руссо Геркулес!
— Какой Геркулес. Доходяга! — скромно возразил. Иван.
— Нон, нон! Геркулес!
Она шутливо хлопнула его по голой спине и обеими руками сжала опущенную вниз руку.
— Сильно, карашо, руссо. Почему плен шель?
— Шел! Вели, вот и шел.
— Надо бить фашисте! — она решительно взмахнула в воздухе маленьким кулачком.
— Бил, пока мог. Да вот…
Подняв локоть, он повернулся к ней другим боком, и на ее подвижном личике сразу отразилась жалость, почти испуг.
— Ой, ой! Санта Мария!
— Вот и Геркулес, —
— Болно? — бережным прикосновением она осторожно пощупала огромный широкий рубец — след ножевого штыка. Он решительно потер бок.
— Уже нет. Отболело.
— Ой, ой!
— Да ты не бойся, чудачка, — ласково сказал он. — А ну сильней.
Она никак не осмеливалась, и он, взяв в ладонь ее тонкие пальцы, надавил ими на шрам. Джулия испуганно вскрикнула и прижалась к нему. Иван придержал девушку за плечи, и это короткое прикосновение опять заставило его поспешно отстраниться от нее. «Нет, так нельзя! Нельзя себя распускать! Надо скорее уходить».
— Вот что, — нахмурившись, сказал Иван, коротко взглянув на Джулию. — Надо быстрее идти, понимаешь?
— Я, — согласилась она, усмехнувшись и с какой-то испуганно-затаенной мыслью глядя ему в глаза.
17
Они спустились по склону от верхней границы луга к его середине. Тут маки начали постепенно редеть, уступая место другим цветам. Кое-где сидели скопления душистых незабудок, качались на ветру колокольчики, от густого аромата желтой азалии кружилась голова. Местами в цветочных зарослях попадались каменистые плеши, возле них всегда было много колючей щебенки, особенно докучавшей его босым ногам. Иван начал осторожнее выбирать путь, поглядывая под ноги. Один раз перед его глазами в траве сверкнула красная капля, он нагнулся — между зубчатыми листочками рдело несколько крупных ягод земляники. Только он сорвал их, как рядом увидел еще такие же красные ягоды. Тогда Иван положил тужурку, присел; Джулия тоже со счастливым криком бросилась собирать ягоды.
Их было много — крупных, сочных, почти всюду спелых. Иван и Джулия собирали и ели их — жадно, пригоршнями, забыв о погоне и об опасности. Прошло немало времени, солнце передвинулось на другую сторону неба и в упор освещало долину с перелесками и изрезанный извилинами расселин Медвежий хребет.
Обливаясь потом, Иван ползал на коленях, раздвигая руками траву, когда услышал позади шаги Джулии. Он оглянулся и, вытирая лоб, сел на землю. Пряча в живых глазах лукавую усмешку, девушка быстро подошла к нему, опустилась на колени и развернула уголок своей куртки. На измазанной земляничным соком поле краснела рассыпчатая кучка ягод.
— Битте, руссо Иван, — нарочито жеманно предложила она.
— Ну зачем? Я уже наелся!
— Нон, нон. Эссэн! Эссэн!
Захватив в горсть ягод, она почти силой заставила его съесть их. Потом съела немного сама и снова поднесла горсть к его рту. Ягоды из ее рук имели почему-то совсем другой вкус, чем съеденные по одной. Он вобрал их в рот губами и шутливо прихватил зубами теплую душистую кожицу ее ладони.
Джулия озорно пригрозила:
— Нон, нон!
Остатки они доели сообща. Встав с травы, Иван поднял лежавшую в маках тужурку.
— Айда?
— Айда, — согласно подхватила она.
Довольные друг другом и как-то сблизившиеся, они пошли дальше. Джулия доверчиво положила руку на его плечо.
— Земляника — это хорошо, — сказал он, нарушая тихое, доброе, но почему-то неловкое молчание. — Я до войны не одно лето ею кормился. Земляника да молоко.
— О, руссо — веджитариани! — удивилась она. — Джулия нон веджитариани. Джулия любиль бифштекс, спагетти, омлет.
— Макароны еще, — добавил он, и оба засмеялись.
— Я, я, макарони, — подтвердила она и задорно поддразнила: — А руссо земляньико?
— Бывает. Что ж поделаешь, когда голод прижмет, — невесело согласился Иван.
Джулия удивленно взглянула на него.
— Почему голяд? Почему голяд? Русланд как голяд? Русланд само богато? Правда?
— Правда. Все правда.
— Почему голяд? Говори! — настаивала она, заметно встревоженная его словами.
Он помолчал, ступая по траве и нерешительно соображая, стоит ли говорить ей о том, что было. Но он уверовал уже в ее ласковое расположение к нему, потянулся к ней сам, и потому в нем начала пробуждаться давно уже не испытываемая потребность в откровенности.