Алрой
Шрифт:
«Торговец, говори о деле!» — воскликнул Хасан.
«Я говорю о деле, а ты меня сбиваешь. Буду краток. Атаман разбойничий знает о твоем наступлении, дрожит от страха и хоть и старается виду не подавать, но меня не проведешь. Он отпустил меня, вручив написанное им собственноручно распоряжение некоему Бостинаю заплатить мне пять тысяч драхм при условии, что я обязуюсь сойтись с тобой и, да простит меня Пророк, солгать тебе!»
«Солгать?»
«Солгать! Но этим еврейским псам не дано понять, что истинно верующий не лжет. Итак, благородный Хасан, если, как ты говоришь, данное еврею слово не обязывает правоверного, и если ты заверишь
«О пяти тысячах не беспокойся, добрый человек. Обещаю.»
«Обещания даются по расчету, а выполнение их соразмерно опасениям», — подумал купец и сказал: «Так, значит, деньги будут?»
«Слово чести. А теперь говори все, как есть.»
«Хорошо. Знай же, что силы противника малы, а сам он смертельно боится боя. Один из главарей, по имени Джабастер, с семьюстами лиходеями отступил вглубь пустыни. Тот, которого ты зовешь Алроем, ранен и вынужден скрываться среди развалин с сотней человек. Они прячутся по гробницам и склепам. При них женщины заложницы и награбленное добро. Алрой дал мне свободу, заручившись моим словом, которое я, как прововерный мусульманин, не нарушу, и мне вменяется устрашить тебя небылицей о его огромном войске, идущем в Хамадан. И если обмануть иудея все же грех, то ты в ответе за него, как и за пять тысяч драхм, что, впрочем, есть лишь половина положенного мне.»
«Где распоряжение Бостинаю?»
«Вот оно. Тут написано, что если правитель Хамадана Хасан, поверит рассказанному мною вымыслу, испугается, не станет воевать с Алроем и вернется в Хамадан, то подателю сего, то есть мне, Бостинай должен выплатить пять тысяч драхм.»
«Старый Бостинай лишится головы.»
«Я рад. Однако, будь я на твоем месте, я бы позволил ему сначала расплатиться со мной!»
«Почтенный купец! Не хочешь ли ты вновь повстречаться с Алроем?»
«Боже сохрани!»
«Вместе со мной.»
«Это другое дело.»
«Будешь нашим проводником. Плату получишь вдвое.»
«Это лишь возвратит утраченное мной. Нельзя терять времени. Схватим Алроя! Отомстим иудеям, правоверного ограбившим!»
«Оглы!» — позвал Хасан одного из командиров, — «Вели седлать коней. Лагерь не сворачивать. Купец, до захода солнца прибудем в стойбище бандитов?»
«И даже часом раньше, если отправимся немедленно!»
«Бить в барабаны! По коням!»
7.6
Сельджуки остановились у стен заброшенного города. Хасан выслал разведчиков. Те доложили о царящем запустении. Тогда Хасан расставил гвардейцев вокруг стен снаружи, дабы они не позволили никому сбежать из города, а сам с бойцами вступил на пустынные улицы.
Находит грубая душа объект почтения, и пример его помогает ей осветить темные свои уголки. Сказочное очарование места возымело несомненное действие на пришельцев. Не узнать было кавалерию сельджуков. Необузданные всадники и резвые их кони под уздой на сей раз были тихи и почтительны к древностям вокруг. Ни барабанного боя, ни проклятий, ни шуток не слыхать. Ни мелькающих в воздухе сабель, ни пируэтов верховой езды не видать. Лишь приглушенный пылью веков топот копыт тревожил тишину.
Закат. Небо темнеет. Звезды восходят над крышами.
«Нам сюда, мой господин!» — сказал купец-проводник, обращаясь к Хасану. Тот стоял в окружении своих командиров, во главе войска, заполнившего улицы. В уходящем закатном свете чернели прекрасные
«Нам сюда, мой господин!» — повторил торговец и указал в сторону улицы, ведущей к амфитеатру.
«Стой!» — раздался вдруг громкий пронзительный окрик. Всадники остановили лошадей.
«Кто это?» — крикнул в ответ Хасан.
«Я!» — ответил голос. Женская фигура возвышалась на крыше здания, руки воздеты кверху.
«Кто ты?» — испуганно спросил Хасан.
«Я твой злой гений, сельджук!»
Хасан побледнел. Щеки приобрели цвет слоновой кости — точь в точь рукоять его секиры. Он застыл на месте. И женский образ оставался недвижим. В глазах сельджуков родился страх.
«Женщина, колдунья или богиня!» — вымолвил наконец Хасан, — «что тебе надобно здесь?»
«Трепещи, сельджук, Писание Бога презревший! Или забыл, как Канаанский воевода Сисра вздумал Иудею покорить, а доблестный Барак разбил его орду? Безумец! Ты покусился на народ, что под защитой звезд небесных!»
«Колдунья иудейская!» — воскликнул Хасан.
«Пусть так. Коль я колдунья иудейская, то заклинание мое падет на головы сельджуков, и горе вам!»
«Проснись, пророчица Дебора! Запевай песнь свою, окрыляй Барака-полководца, сына Авиноама! И возликует народ Израиля!»
Вконец почернело небо. Не ночь, но тучи стрел, копий и камней виной тому. Летят отовсюду, поражают сельджуков правоверных и верных их коней. Ужас в сердцах. Мертвые падают на землю, живые топчут упавших. Смятение, хаос, бегство. Воинственные крики и призывы к спасению.
«Измена! Нас предали!» — вскричал Хасан и метнул копье в сторону проводника, но тот ускользнул в темноту.
«Оглы, назад в пустыню!» — прозвучала команда.
Гвардия за стенами города встревожилась долгим отсутствием вестей. Когда же донеслись обрывки боевых вскриков, сомнения ушли — в городе бой, спешить на подмогу! Стремясь соединиться, силы внутри и вне городских стен рвались к одному и тому же месту — к воротам. Пробившись к ним, тающая на глазах армия Хасана обнаружила, что они заперты, забаррикадированы, охраняемы противником, и путь гвардейцам прегражден. Момент для водворения порядка упущен. Сельджуки рассеялись средь улиц, дворов и переулков. Гонимый волей к жизни, Хасан с тремя десятками бойцов ринулся к пустырю. Отступая, правитель Хамадана крушил на пути, что мог. Два разных чувства совместились в душе сего солдата — готовность приговор судьбы принять и надежда, что мелькнет счастье и спасет его.
В этот тяжкий для сельджуков час, словно по волшебству, вместе и разом, со всех сторон обрушились на бегущего врага доблестные бойцы Алроя. Из-за колонн и обелисков, из щелей и укрытий, из развалин и склепов вырастали вооруженные кое-как, но непобедимой яростью геройства одержимые люди. Мстить за тысячу лет неотмщенных, вернуть величие народу вечному, царствовать средь народов вечно! Мечи красны селджукской кровью, и нет спасения никому. К стене прислонятся — копье пронзит, за стеной схоронятся — каменный дождь настигнет. Барабаны, трубы, тарелки медные. Все звенит, гремит и грохочет, все — подспорье мятежникам. Жестокость воинства превосходит жестокость воинов, ибо в стае забывается страх.