Альтаир (с илл.)
Шрифт:
Палатка Набатникова находилась в стороне от других. Ее поставили среди деревьев на склоне горы. Освещенная изнутри, она казалась громадным куском янтаря.
Однако Медоварову сейчас не до поэтических сравнений. Ноги не слушаются, ноют, к горлу поднимается холодная тошнота. Разговор будет не из приятных.
— Располагайтесь. — Начальник выжидательно смотрел на Медоварова, пока тот неловко двигал стул поближе к столу. — Я просил вас дать объяснение по поводу командировки Багрецова.
«Пронесло!» — облегченно вздохнув, подумал Толь Толич.
У него были уже готовы все оправдательные документы;
— Извольте! — Пожимая плечами, как бы говоря этим, что прощает капризы своего начальника, Медоваров вытащил из портфеля документы. — При сем объяснительная записка. Что поделаешь, Афанасий Гаврилович, приходится оправдываться. Молодые кадры заедаю. Грубая недооценка изобретательской мысли. Все можно пришить… Врагов и завистников у нас с вами, Афанасий Гаврилович, немало.
— Хватает, — просматривая документы, согласился Набатников. — Как и у всех честных людей.
Медоваров расцвел, чувствуя в словах начальника если не явное благожелательство, то по крайней мере уважительное отношение. Главное — в честности его товарищ Набатников не сомневается. Да и какие могут быть сомнения, если Толь Толич считал себя человеком чуть ли не хрустальной чистоты.
— Да, кстати, о честности, — Набатников отложил в сторону бумаги. — Хорошо ли вы поступили с Багрецовым?
— Вы же видите? — Толь Толич внушительным жестом указал на документы. Разве этого не достаточно?.. Командировка выписана. Командировочные выплачены сполна, — наступал он, постепенно наглея, потому что верил в силу своих бумаг. — Что еще нужно от меня?
— Честности.
Набатников сказал это спокойно и холодно. В глазах светилась мудрая простота и твердая убежденность, что за его спиной стоит коллектив, общество, от имени которого он сейчас говорит с Медоваровым.
— Удивляюсь я вам, — обиженно оправдывался Толь Толич. — Из-за какого-то мальчишки покоя не даете. Ну, каюсь, виноват. Позабыл оформить, недоучел, недооценил. Подумаешь, преступление! Я двадцать лет на руководящей работе, заслуги имею, орден, благодарности в приказах. Работал заместителем у самого Степана Антоновича, никогда он мою честность не брал под сомнение.
— Верю. Она у вас была.
Медоваров снисходительно хихикнул.
— Шутить изволите, товарищ начальник. По склонности характера. Да я и сам посмеяться люблю. Вы не сердитесь, Афанасий Гаврилович, насчет вашего брата, ученых, много ходит анекдотов. Будто живут они одной наукой, а жизни настоящей не знают. Да взять хотя бы вас, Афанасий Гаврилович. Была у вас спокойная жизнь, тихая лаборатория, почет и уважение. Вдруг назначают вас начальником экспедиции: подписывать приказы да ведомости, всякие дрязги разбирать. Мы, хозяйственники, к этому делу привычны, толстокожие. Нас слезами не проймешь, мы людей насквозь видим. Жалобам тоже не очень верим. А вы никак не можете забыть историю с Багрецовым…
— Думаю, что и вы ее не забудете, — жестко оборвал его излияния Набатников. — А теперь к делу. Почему вы оставили радиостанцию на площадке?
Толь Толич терпеливо, как маленькому ребенку, объяснил:
— По самой простой причине, Афанасий Гаврилович:
Набатников строго сдвинул брови.
— Вы хорошо изучили список должностных проступков. Вашего среди них нет. Он называется иначе.
— Недостаточным вниманием? — угодливо подсказал Толь Толич.
— Нет. Подлостью.
Медоваров горделиво приподнялся.
— Надеюсь, что этим закончится наш разговор? Он мне непривычен.
— Ничего, привыкнете. Правду в глаза далеко не каждый вам говорит. Лучше подписать приказ о переводе на другую работу, что и сделал ваш благодетель Степан Антонович. Садитесь.
— Я ухожу. — Выпятив живот, Медоваров направился к выходу. — У меня тоже есть человеческое достоинство.
— Так вот, если оно есть, сядьте и выслушайте, почему ваш поступок назван подлым. Я отвечаю за свои слова.
Суровая прямота Набатникова заставила Толь Толича поколебаться. За что такие нападки? Странно! Ничего особенно предосудительного за ним не числится. Ну что ж, послушаем.
Он небрежно опустился в плетеное кресло.
— Подчиняюсь дисциплине. Вы пока еще мой начальник.
— Это мне известно. А потому требую правдивого и точного изложения фактов.
— Извините, Афанасий Гаврилович, но я же не на суде.
— Вы считаете, что правду нужно говорить только суду? Оригинальная мысль! Итак, вы утверждаете, что никакой радиостанции на площадке не видели?
Медоваров криво усмехнулся. Опять он за свое. Следователь из Набатникова не получится, как бы он ни старался. Наивный вопрос. Толь Толич прекрасно помнит, что когда он обнаружил радиостанцию, то поблизости никого не было. Ерунда, старается запугать, прижать к стенке. Не на такого напал, золотко!
— Знаете ли, Афанасий Гаврилович, — вздохнул он, — давайте покончим с этим делом, и отпустите меня спать. Еще и еще раз повторяю: не видел я никакой радиостанции.
— Хорошо, — глухо проговорил Набатников и протянул Толь Толичу письмо. Возможно, оно вам что-нибудь напомнит?
Письмо было адресовано Пичуеву.
«Уважаемый Вячеслав Акимович!
Надя шлет Вам подробный отчет о наших наблюдениях. Первая проба прошла удачно. Четкость и контрастность хорошие. У меня к вам личная просьба. Очень беспокоюсь за судьбу радиста экспедиции Багрецова Вадима Сергеевича. Это мой друг, и с ним обязательно что-нибудь случается. Двенадцатого числа, перед самым взрывом, телеобъектив показывал подножие скалы. Там стояли ящики; когда их убрали, я увидел радиостанцию Багрецова. Мы ее начинали делать вместе, и я ее сразу узнал. Потом я ничего не понял: какой-то человек в белой гимнастерке потрогал антенну, подвинул батареи и ушел. Вскоре за радиостанцией прыгнула парашютистка. Зачем это было нужно? Разве не мог взять ее тот человек, который руководил погрузкой ящиков? Он же знал, что возле скалы оставалась радиостанция. Все это меня очень беспокоит. Что случилось с Багрецовым? Почему он не пришел за своим аппаратом до взрыва? Не был ли он где-нибудь поблизости? Боюсь предполагать самое худшее. Прошу телеграфировать и извинить меня за эту настойчивую просьбу. Но дружба есть дружба, и от нее никуда не денешься.