Альтернатива. Третья карта. Майор Вихрь
Шрифт:
…Мийо и Ганна шли по мягкому полю аэродрома, и рев моторов в темноте, и перемигивание фонариков на крыльях, и запах набухающих почек, и прогорклый вкус синего дыма, доносившегося с выхлопами уставших моторов, – все это исчезло для мужчины, потому что Ганна сказала:
– Нет.
– Почему?
– Нельзя быть жестокими, Мийо.
– Но мы же любим с тобой друг друга… Когда ты позвонила мне, я бросил все и понесся к тебе…
– Прости меня, милый… Пожалуйста, если только можешь, прости меня… Я отправила тебе потом
– Я сразу полетел к тебе… Что случилось? Почему ты говоришь «нет»?
– Потому что я прожила с ним десять лет, потому что у меня есть сын… У нас есть сын, который любит отца… Потому что у нас есть дом, потому что мальчик любит свой дом и делается будто маленький мышонок, когда видит, как мы ссоримся…
– Он же не любит тебя. Взик живет только собой и своей газетой… Ты же говорила мне, что все эти десять лет были для тебя годами унижений и мук…
– Я представила себе, как мы улетим, и как будем жить с тобой в Лозанне, и как мальчик будет спрашивать, где отец, и как ему называть тебя, и как я буду вспоминать наш с Звонимиром первый год, когда я была счастлива… Мийо, родной, это так трудно – отрешиться от лет, прожитых вместе с человеком, когда его привычки делаются твоими, когда ты смеешься его шуткам, когда ты ненавидишь его и вдруг чувствуешь, что ненависть эта рождена любовью…
– Зачем ты позвонила мне, чтобы я приехал?
– Прости меня…
Он остановился, поставил возле ног плоский чемоданчик, закурил.
– Что же, улетать обратно?
– Зачем ты любишь меня, Мийо?
– Мне улететь?
– Ох, да откуда я знаю, как надо поступать? Я ничего не знаю. Я привыкла идти туда, куда ведут… Понимаешь? Я думаю, готовлюсь, принимаю решение, а потом сажусь на стул и снимаю пальто…
Он обнял Ганну, повернул к себе ее осунувшееся за эти месяцы лицо и приблизил к себе. Она закрыла глаза и потянулась к нему – любяще и безвольно.
– Я останусь с тобой. Как ты пришла на аэродром? Что ты сказала ему?
– Он сейчас сидит в газете. Они все сошли с ума со своей политикой. Он вообще почти не бывает дома.
– Хочешь, я сам поговорю с ним?
– Ты не знаешь Взика.
– Я его очень хорошо знаю.
– Мне тоже казалось, что я его знаю. Мне казалось, что он слабовольный человек, без второго дна – плывет по жизни, пока плывется…
– Ты любишь его?
– Не знаю. Нет. Хотя… я привыкла. Понимаешь? Я привыкла.
– К нему или к его деньгам?
– И к тому и к другому.
– Ты говоришь совсем не то, что думаешь. Просто ты приняла решение, а потом испугалась. Это реакция, понимаешь? Ты готовилась к своему решению, нет, к нашему решению, а теперь наступила разрядка. Ганка, любимая, нежная моя, нам же так хорошо с тобой… Ну, что ты? Ты не рада мне?
– Господи, если б ты знал, как я тебе рада… Только я совсем не знаю, что мне делать, Мийо.
– Ты можешь ему сказать: «Звонимир, я ухожу от тебя. Наверное, так будет лучше и для тебя. Если ты сможешь помогать чем-то сыну – помоги. Нет – мы проживем и так». Можешь? Или нет?
– Я ему столько
– Какая война?! Что за глупости! Здесь Гитлер не начнет войну. Ему хватает дел и без Югославии. А Звонимир просто пугает тебя. Он игрок. Артист. Почувствовал, что ты стала иной, что тебе плохо с ним, и стал играть…
– Нет. Взик артист – это верно, но только он очень любит сына.
– Когда любят сына, тогда не унижают его мать. Едем в город. Завтра утром ты соберешься, и я закажу билеты в Лозанну. Едем…
Огромная машина бесшумно вынырнула из рассветных облаков и пошла на посадку. Стремительная тень накрыла Мийо и Ганну, и женщина в страхе прижалась к Мийо.
– Что ты, глупенькая? Мы ведь не на посадочной площадке… Не бойся.
Она не могла объяснить, отчего она так испугалась. Но она верно почувствовала опасность, и не потому, что в этом самолете прилетел Веезенмайер; именно с такого «юнкерса» через десять дней нацисты сбросят бомбы, которые убьют и ее, и ее сына…
– Знакомьтесь, друзья, это ваш непосредственный руководитель оберштурмбанфюрер Фохт.
– Очень приятно. Диц.
– Фохт.
– Очень рад. Зонненброк.
– Я много слышал о вас. Фохт.
– Штирлиц.
– Фохт. Прошу в мою машину, господа. Вторая – за вами, штандартенфюрер. И это вам. – Он передал Веезенмайеру конверт.
– Что такое?
– Шифровка.
– Уже? – усмехнулся Веезенмайер. – Когда пришла?
– Только что. Сегодня утром министр Нинчич терзал нашего посла, и, я слыхал, тот срочно снесся с Берлином.
Веезенмайер сунул шифровку в карман и молча попрощался. В машине он прочитал шифровку дважды, а потом сжег ее и пепел выбросил в окно. «Хорьх» Фохта отстал; шоссе в серых рассветных сумерках было пустынно. В горах, сквозь которые шла серпантинная дорога с аэродрома в Загреб, стоял туман и угадывалась талая вода – пахло снегом.
– Куда вы меня везете? – спросил Веезенмайер шофера.
– Вам забронированы апартаменты в «Эспланаде».
– Потом. Сначала поезжайте к Фридриху Корфу.
Корф был помощником Янка Зеппа – лидера «культурбунда» югославских немцев. В Белграде его знали как преуспевающего инженера, в Берлине – как штурмбанфюрера СС, личного представителя доктора Боле, шефа заграничных организаций НСДАП. В шифровке, полученной от Риббентропа, предписывалось немедленно войти в контакт с людьми Зеппа и сегодняшней ночью, в крайнем случае – завтрашней, организовать «эксцесс»: нападение толпы фанатичных сербов на здания, принадлежащие немцам. Об этом, видимо, просил Геббельс: пропагандистскую кампанию всегда надо опереть на что-то.