Альтернатива
Шрифт:
— Вы знаете, что Тельман не расстрелян?
— Почему?
— Будет очень славно, когда он обратится к немцам и скажет о правоте фюрера. Поддержка бывшего врага подчас важнее, чем славословия друга…
— Цесарец не согласится…
— Попробовать можно?
— Можно. У нас надежные подходы к тюрьме.
— Майор Ковалич?
— Ого! Сам признался или он уже давно с вами?
— Ковалич действительно верный человек, — усмехнулся Веезенмайер. — Попробуйте, а? Цесарец во-первых писатель, а уж во-вторых коммунист. Творческий человек,
Грац покачал головой.
— Я не верю, что он согласится…
— А остальные? Которые взяты с Цесарцем? Что это за люди?
— Кершовани и Аджия — профессора, публицисты, теоретики. К их слову прислушиваются, и слава богу, что они лишены возможности говорить.
— Ну а Прица, например?
Лицо Граца стало презрительным.
— Он же серб. Серб, понимаете?
Веезенмайер медленно закурил, не отрывая глаз от Граца.
— Встречаемся завтра вечером. Здесь же. Да?
— Да. Погодите. Попробуйте сыр. Нусич скряга и дает домашним гроши на еду. Но ему присылают с гор великолепный сыр пациенты, которых он спасал от зубной боли.
После встречи с Грацем Веезенмайер вернулся в отель, где у него была назначена беседа с Фохтом. Проинструктировав оберштурмбанфюрера на ближайшие сутки, Веезенмайер поднялся к себе в номер, а Фохт отправился в город.
Он пересек улицу возле стоянки, где бросил свой маленький ДКВ.
— Господин Фохт, — окликнул его человек, сидевший за рулем большого синего «паккарда», — не откажите в любезности сесть на минутку ко мне в машину.
— С кем имею честь? — спросил Фохт, хотя сразу узнал полковника Везича: он только что внимательно разглядывал его фотографии, сделанные в разные годы.
— Да полно вам, — сказал Везич. — У меня личный разговор. Хотите, могу пересесть в вашу колымагу.
— Простите, но я не знаю вас.
— Знаете, знаете. Везич я, господи. Задержу на полчаса, не больше.
…Какое-то время Везич молча вел машину по маленьким улочкам Загреба. Лишь выехав из центра, он обернулся к Фохту.
— Здесь никто не помешает — ни ваши, ни наши.
— Я с детства мечтал о таких романтических поездках, — сказал Фохт. — Но никогда не думал, что соседство Турции может наложить столь заметный отпечаток на южнославянский характер.
— Что вы имеете в виду? Роскошь, храбрость, жестокость?
— Вы убеждены, что Турция — синоним жестокости? По-моему, Византию характеризует усложнение самой примитивной хитрости.
— Занятная трактовка Византии. — Везич посмотрел на часы. — Я уже отнял у вас девять минут. В моем распоряжении двадцать одна минута.
— Могли бы по дороге объясниться.
— Господин Фохт, чтобы не водить коня за хвост, хочу вам сказать, что запись беседы, которую ваш агент проводил с майором Коваличем, у меня в сейфе.
— Мой
— Скажем, агент из вашей группы.
— Кто этот агент и чем занимается майор Ковалич?
— Вашего агента зовут Бранислав Йованович, он человек Евгена Граца, а Ковалич ведает оперативной работой среди политических заключенных. Адрес квартиры, где проходила беседа, нужен?
— Не обязательно.
— Если этот материал ляжет на стол министра внутренних дел, вас всех вышвырнут из Югославии как шпионов. А газетчики напишут, что ваши руководители поторопились: ведь в Словакию ваш шеф, доктор Веезенмайер, приехал уже после того, как танки господина Гитлера заняли Прагу…
— Шантажируете?
— Это не деловой разговор. И потом вы не тот человек, чтобы вас шантажировать. И я не такой человек. И характерами мы с вами отличаемся от несчастного Косорича, не так ли? Хотите ознакомиться с его посмертным письмом? Фотографии вашего сотрудника Дица и покойного Косорича подшиты к делу.
— Вы уже начали дело?
— Начал.
— Но это ваше дело? Оно ведь не санкционировано свыше? Вы вправе распоряжаться им так, как подсказывает здравый смысл?
— Именно. Поэтому я и хочу предложить вам помочь мне, господин Фохт.
— В чем именно?
— Я хочу знать цель вашей поездки в Югославию и то, какие инструкции вами получены в Берлине.
— Будем считать, что разговор наш не получился.
— Этим вы даете мне полную свободу действий?
— Полную. Только советовал бы вам руководствоваться в своих действиях немецкой пословицей: «Поспешай с промедлением».
— Я как-то больше тяготею к латыни.
— Вы имеете в виду «промедление смерти подобно»?
— Да.
— К вопросу о том, кто медлит, а кто спешит. Видимо, ваше ведомство ознакомилось с тем, кто я есть, перед тем как выдать мне визу?
— Конечно.
— Теперь давайте рассуждать дальше: переговоры, которые ведутся в Белграде и в Берлине по линии министерств иностранных дел, сейчас в самой серьезной фазе. Вас об этом не информировали? Всегдашняя узость бюрократических ведомств: «Это твое, а то мое». Переговоры идут, и это очень серьезно. От них многое зависит в судьбе Балкан. Всякая попытка ошельмовать меня и моего шефа будет рассматриваться Риббентропом как акт вражды по отношению к рейху. Переговоры будут прерваны. И вина ляжет на вас, полковник Везич. Позволят ли вам вершить судьбы войны и мира?
— А вопрос стоит о войне и мире?
— Бесспорно.
— И что же, с вашей точки зрения, более выгодно в данной ситуации — война или мир?
— Для кого?
— Для Югославии.
— Политику Югославии определяют ее лидеры. Вот мы и хотим понять, чего они хотят: и те, которые сейчас у власти, и те, кто в оппозиции, тайной или явной.
— А что целесообразней для Германии?
— Это зависит от того, каковы намерения — мы имеем в виду истинные намерения — Югославии.
Везич взглянул на часы.