Альтернатива

Семенов Юлиан

— Я бы хотел, чтобы наша беседа оказалась допросом.

— Это завтра. Сегодня ничего не получится.

— Отчего так?

— Поздно. Рабочий день кончился в три часа. Прокуратура не планирует убийств.

— А вы? Специально задержались?

— Нет. Приходится работать за двоих — начальник болен.

— Ковалич, лучше будет, если вы отпустите меня.

— Сейчас?

— Сейчас.

— Вы бы могли отпустить подозреваемого? На моем месте вы отпустили бы человека, который пришел на квартиру, где было совершено преступление? А когда я задаю

вам вопросы, чтобы помочь делу, вы отказываетесь отвечать и требуете адвоката.

— Поставьте в известность о случившемся начальника управления.

— Я знаю, что мне надлежит делать, Везич.

— Вы хотите сказать, что генерал уже в курсе?

— Вы, наверно, не раз говорили подопечным: «Здесь я задаю вопросы»?

Везич ощутил бессильный гнев.

«Только бы не сорваться, — подумал он. — Они выигрывают время. Они уже выиграли время».

— Если я отвечу на ваши вопросы, вы отпустите меня?

— Это будет зависеть от вас.

«Он здорово работает на них, — подумал Везич. — Интересно, давно ли? Сколько же людей они заставили служить себе?!»

— У вас, видимо, есть предложение для меня? — спросил Везич.

Ковалич перестал рисовать странные геометрические фигуры и, отложив карандаш, внимательно и сострадающе посмотрел на Везича.

— Предложения нет. Есть вопрос: с кем бы вы хотели увидеться?

«Точно. Он работает по их сценарию, — понял Везич. — Но они чего-то хотят от меня. Значит, еще не все потеряно. Надо соглашаться. Надо соглашаться на все. А потом срочно в Белград. И напрямую к премьеру. Должен же он думать о себе хотя бы?!»

— Вы можете устроить мне встречу с любым человеком?

— Допустим.

— Допуск — понятие растяжимое.

— Для вас могу устроить встречу с любым человеком.

— Даже с иностранцем?

— С иностранцем? — удивился Ковалич. — Это исключено.

— А найти моего приятеля в городе и сказать ему лишь одно слово «согласен» можете?

— Кто этот человек?

— Ковалич, либо я прекращу разговор и попрошусь в камеру, либо вы ответите мне «да» или «нет».

— Я отвечу вам иначе. Я отвечу вам: боюсь, что уже поздно.

Везич посмотрел на часы. Было семь часов сорок пять минут.

— Еще не поздно, — сказал он. — Еще есть время.

— Вы меня не так поняли. Я сегодня занят. Я не смогу выполнить вашу просьбу сегодня. Но я выполню ее завтра, если вы сегодня изложите ее мне.

— Хорошо, — согласился Везич, чувствуя, как у него занемели кончики пальцев. — Я изложу вам сегодня мою просьбу. Мне надо, чтобы вы сейчас, не позже восьми часов, позвонили в клуб «Олень» и попросили к телефону господина Штирлица…

— Кто он такой?

— Сотрудник доктора Веезенмайера.

— А кто такой доктор Веезенмайер?

— По-моему, это ответственный работник германской внешней торговли, — медленно ответил Везич.

— У вас была санкция на контакт с представителями германской внешней торговли?

«Если

он записывает этот разговор, — ужаснулся вдруг Везич, — я попался и теперь выхода нет. Если я скажу ему, что у Веезенмайера контакты с Мачеком в обход Белграда, меня уберут эти. Если не скажу, мои контакты с немцами скомпрометируют меня в глазах министра. Все. Я в мышеловке. А может, он не записывает?»

Везич не успел проконтролировать себя, глаза его уперлись в большую отдушину справа на стене. Ковалич усмехнулся и повторил вопрос:

— Так у вас есть санкция на контакты с противником?

— Комбинация была на самом первом этапе, — откашлявшись, ответил Везич. — О санкции могла идти речь в том случае, если бы я добился каких-либо результатов.

— А вы не добились результатов?

— Об этом я скажу Штирлицу или Веезенмайеру, когда вы устроите мне встречу с ними. Только не думайте, что если погиб Иво Илич и похищены его материалы, то все концы ушли в воду. Я всегда страхуюсь.

— Вы говорите загадками, — ответил Ковалич и снова взглянул на часы.

«Интересно, он думает о том, не кончилась ли пленка в диктофоне, — подумал Везич, — или прикидывает, стоит ли звонить в клуб «Олень»?»

Фильм был странный, жизнь Моцарта казалась на экране слащавым лубком, и Лада понимала, что показывают огромную, несправедливую, кощунственную неправду про музыканта, который, подобно всем великим, страдал больше других смертных, но тем не менее ей было приятно смотреть на сильного актера и видеть его красивых возлюбленных, которые интриговали между собой за право обладания символом гениальности, носившим к тому же такое грациозное имя — Вольфганг Амадей…

Но когда начиналась музыка, когда слащавые сцены в гостиных сменяли пейзажи и на поля, тронутые закатной тяжелой дымкой, ложилась осторожная мелодия, тогда начиналось чудо и фильм делался принадлежностью каждого сидевшего в зале, потому что великое тем и отличается от обычного, что в равной мере принадлежит счастливцу и обиженному, влюбленному и отверженному — словом, всем людям, имеющим способность воспринимать звуки и внимать словам.

Лада видела, как ее соседки, старушки с аккуратно уложенными белыми кудельками, утирали слезы, зажав в птичьих кулачках скомканные носовые платки.

«Наверняка по краям вышиты цветочки, — машинально отметила Лада, — синие и красные. И зря я над ними смеюсь. Пусть уж лучше плачут. Иначе бы сплетничали, сидя во дворе, и порицали молодых за легкость нравов, а на самом деле за то, что те молоды просто-напросто. Если бы они жили в одном доме с Моцартом, нашептывали бы его жене, с кем видится ее муж и как «предает» ее со шлюхами. Я наверняка для них шлюха. Женщина, которая любит, но при этом не отстояла семь минут у алтаря, — преступница. Этим старухам все надо расставить по полочкам, как фарфоровые мисочки для круп. И спаси бог, если в ту, где написано «манка», попадет рис…»