Альтернатива

Семенов Юлиан

Этот отчаянный крик оказал на Везича странное действие. Он улыбнулся вдруг, ощутив в себе спокойствие, и подумал, что жизнь его могла сложиться иначе, если б тогда, давно, когда он выбирал свой путь, кто-нибудь вот так, как этот хлипкий потный человек, истошно заорал на него и он бы почувствовал в этом крике боль, и беспомощность, и страх; и за всем этим увидел искренность; именно увидел искренность, а не почувствовал ее. Если бы только почувствовал, долго размышлял бы, прежде чем говорить с Родыгиным открыто,

потому что за годы службы в политической полиции Везич научился проводить четкую грань между чувствованием и видением.

— Откуда вы знаете о предложении, которое мне сделал Штирлиц?

— Мы знаем их код, — соврал Родыгин так ловко и неожиданно для себя самого, что в нем родилась уверенность, горделивая и по-мальчишески радостная! «Все сейчас будет так, как планировал Штирлиц, все будет именно так, как задумывал этот красивый, жестковатый и, по-видимому, очень одинокий немец, работающий на нас».

— Где доказательства, что вы представитель русских?

— Таких доказательств я вам не представлю.

— А что, если вы человек Штирлица?

— Я понимаю вас, — сказал Родыгин. — Я все прекрасно понимаю, но вам лучше все-таки поверить мне. Вам предстоит драка, и вам в этой драке надо опираться на кого-то. На кого? Видимо, кроме как на нас, не на кого. Если вы скажете мне, какая вам нужна помощь, я сразу передам это в Центр.

— Какая помощь? — вздохнул Везич. — Какая помощь, если шестого утром немцы перейдут нашу границу.

— От кого вы получили эти данные?

— Эти данные получил не я, а правительство, и переданы они нашим военным атташе в Берлине.

— Меня интересует фамилия.

— Вас? Почему она должна вас интересовать? Фамилией должен интересоваться ваш Центр. Фамилия — Ваухник. Фамилия военного атташе — полковник Ваухник. Ваши знают его так же, как мы знаем всех ваших атташе. Когда взяли Аджию и Кершовани?

— Три дня назад.

— Это точно?

— Да.

— Почему вас интересует Штирлиц?

— Меня он не интересует. Им интересуется Центр. Центр заинтересован в том, чтобы вы согласились с его предложением. Проинформируйте ваше руководство в Белграде, если в этом есть необходимость.

— Вы живете в Загребе нелегально?

Родыгин снова поправил дужку пенсне, какое-то мгновение колебался, а потом молча достал из кармана свой паспорт и протянул полковнику.

Тот пролистал зеленые страницы и спросил:

— Работаете где-нибудь?

— В университетской библиотеке. В зале периодики.

— Давно?

— Четыре года.

— У вас есть свой план освобождения Цесарца и его коллег?

— У меня лично нет. Что касается моих товарищей, то я не уполномочен говорить за них. Я не могу, естественно, говорить и за югославских коммунистов.

— Я могу увидеться с вашим руководителем?

— Если согласитесь

принять наши предложения, да.

— Когда может состояться встреча?

— Хоть сегодня.

— Где и когда?

— Назначайте место и час.

— Завтра в десять вечера возле кафе «Два ловца».

— Это на Тушканце?

— Верно.

— Хорошо. В кафе или возле него?

— Я вас найду.

— Я не могу рисковать жизнью моего товарища.

— А моей жизнью вы можете рисковать?

— Хорошо, — согласился Родыгин, — мы будем ждать вас там в десять.

— Телефон, по которому я могу найти Штирлица, вам известен?

— Да. 84–51.

— Это в «Эспланаде»?

— Да.

— У них есть конспиративная квартира на Опатичкой улице. Тамошний телефон вам неизвестен?

— У них нет квартиры в Верхнем городе. У них есть вилла в районе Максимира. Но там, по-моему, нет телефона.

— Вы считаете, что Штирлиц может быть полезен нам больше, чем мы ему?

— Нам? — спросил Родыгин. — Кого вы имеете в виду?

Везич, закурив, ответил:

— К сожалению, я имею в виду хорватов и сербов, но я не могу говорить при этом о вашей стране. Договора у нас нет, так что мы — это мы, а вы — это вы.

— Думаю, что на все ваши вопросы ответит мой руководитель. Но вы должны будете проинформировать его о вашей встрече со Штирлицем. Меня просили передать, что вам необходимо принять его условия. Это все, что я могу вам сказать. Вопрос об арестованных коммунистах к Штирлицу отношения не имеет. Это, скорее, моя инициатива. Я хорошо знал Кершовани, он часто работал у меня в зале.

— Только лишь? Я думал, вы его завербовали…

— Людей его идеи не вербуют, — отрезал Родыгин. — И он и я делали общее дело, но в разных, как говорится, ипостасях.

— Вербуют людей моей идеи, вы это хотели сказать?

— Я хотел сказать именно это.

— Не боитесь, что обижусь?

— Если бы не теперешняя ситуация, боялся бы.

— До встречи, — сказал Везич, сев в машину. — В десять. Помощь ваша мне потребуется, вероятно, завтра же.

…Лада распахнула дверь и, охнув, отошла к стене, прижав к груди руки. Лицо ее было распухшим и заплаканным, Везич впервые видел ее такой.

— Господи, — тихо сказала она, — Петар, родной мой, а я уж тебя похоронила…

Он обнял ее, почувствовав в горле горячий комок. За то время, что они были вместе, она ни разу не говорила с ним так. Ему казалось порой, что Лада лишь позволяет любить себя, казалось, что он нужен ей как отдых, как передышка в ее постоянном поиске самой себя, в том, что она определила в их первый вечер: «Хочу плыть по реке, и смотреть на облака, и не думать ни о чем, и не желать ничего — все придет само по себе».