Алые перья стрел
Шрифт:
— Точно. Так же и Казимир. Он, бывало, как подплывет к плоту, так сначала выставит над бревном физиономию, оглядит нас всех и, если видит, что явного недружелюбия не проявляется, выметывается на плот. И всякий раз так.
— Опасался чего-то?
— Ему частенько попадало за хвастовство и вранье. От меня персонально — за национальный вопрос. Он «москалей» все ругал и евреев терпеть не мог. Анекдоты про них рассказывал пакостные. Акцент копировал умело.
— Ну, Леша… Ты, друг, пока не представляешь, сколько ценного
Алексей повспоминал и рассмеялся:
— Не помню. Вот если бы о глазах девушки спросил…
Юра присвистнул:
— Ну, дорогой, не надо обладать большой памятью, чтобы и во сне не забыть эти глаза.
У Алексея полыхнули щеки.
— Ты это о ком?
— Ох, а ты не знаешь… Славная у тебя дивчина.
— Ты… искренне?
— Да уж какая может быть неискренность при черной зависти! Ладно, шучу… А без шуток — не проворонь счастья на всю жизнь…
— Закусить я не принес, сам сбегаешь, — сказал Казимир и протянул руку черноволосому курчавому парню в потертой вельветовой куртке. — Я — Стась, будем знакомы.
— Ну, допустим, ты Стась. Но что ты за Стась, что я должен бегать за закуской? — сварливо спросил хозяин чердачной квартиры.
— Ладно, пусть он сбегает, — указал Шпилевский на третьего в комнате. Это был совсем еще юнец, рыжеватый подросток. — Заодно и коньячку доставит. Вот сотенная.
Слуцкий замолчал, обошел вокруг гостя. По пути свернул набок мембрану орущего патефона, уставился выпуклыми глазами на Казимира.
— Почему я тебя, такого доброго, не помню? Я всех добрых помню, которые мне фундуют коньяк. Может, ты из синагоги, куда меня манят расписать им потолок? Ну так я все равно не пойду, меня уволят с работы.
— Выше бери, — усмехнулся Шпилевский. — Я прямо с небес, так что никакие росписи мне не нужны. Гони хлопца в лавку, разговор у нас тет-а-тет.
Они остались вдвоем. Казимир оглядел комнату и заметил открытый вместительный чемодан, набитый тюбиками и кистями. То, что ему надо, — саквояж туда влезет.
— Если хочешь пошушукаться, давай в темпе, — сказал Лев. — Сейчас еще один возникнет, пошел за помидорами. Одна «ноль пять» у нас имеется.
— Гони всех в шею, — посоветовал Шпилевский. — Ты, вижу, в командировку собрался?
— Именно. На лоно. На травку и молочко. Трое суток буду питаться бульбяными драниками и поцелуями под рулады соловья.
— Соловьи в августе не поют. Эти трое суток ты будешь питаться по-старому городской снедью, а лоном тебе явится твоя замызганная кушетка. Сколько ты получил командировочных?
Слуцкий ошалело глядел на нахального пришельца. Недостатком наглости
— Сколько, я спрашиваю? — повторил Казимир и ткнул хозяина пальцем в грудь. Тот моментально сел на упомянутую кушетку и пробормотал:
— Двести пятьдесят. Еще и не отчитаюсь…
— Помножь на десять, получи две косых с половиной, гони мне документы и заваливайся спать. Деньги — вот они. Но получишь их с условием, что никуда и носа не покажешь, пока я не вернусь и не возвращу твои мандаты. Вот и вся работа. Дошло? Две минуты на размышление.
Слуцкий побледнел. Он проследил за пачкой денег, которую гость сунул под газету на столе, и начал лихорадочно размышлять. Кто этот парень? И чем грозит предлагаемая авантюра? Если уголовщина, то в третий раз ему припаяют столько, что на волю без шевелюры выйдешь.
Шпилевский без труда угадал ход его мыслей.
— Понимаю, что взлохматило твои мозги и шевелюру. Скажу сразу, я не убийца, не «медвежатник» и тем более не шпион. На остальные вопросы отвечать не буду.
— А… если я милицию позову? — не очень уверенно сказал Лев.
Шпилевский безмятежно развалился в поломанном кресле эпохи первого раздела Польши.
— Где ты упер этот антиквариат с клопами? Милицию ты не позовешь: во-первых, не в твоих финансовых интересах, во-вторых, не успеешь. Я умею испаряться через дымовую трубу, предварительно оставив хозяина без зубов. Тебе их, кажется, уже считали.
Да, верхняя челюсть Слуцкого была щедро украшена золотыми протезами.
— Ну, тебя моя биография тоже не касается, раз сам не хочешь о себе говорить.
— А я знаю твою биографию. Ты неудачно работал под Остапа Бендера во время реформы и схлопотал шесть месяцев. Сейчас я предлагаю тебе войти в роль другого литературного персонажа, абсолютно далекого от уголовного. Ты пушкинского Дубровского читал?
— Не считай меня за пень, — усмехнулся Лев. — Только ничего подходящего для себя я там не вижу. В разбойники я не пойду, даже в благородные.
Казимир поскрипел подлокотниками древнего кресла, придвигаясь к собеседнику. Вот еще лишняя морока — эти золотые зубы. Хорошо, что в ящике лежит столбик царских пятерок. Слуцкому он сказал:
— Там есть скромный француз Дефорж. Он отдает свои бумаги Дубровскому за десять тысяч и возвращается в Париж. И вся его работа. А тебе даже возвращаться никуда не надо: вались спать сразу.
— Ага, там — видишь? — десять тысяч! А это что за сумма — две с половиной? Это даже никакая не круглая сумма!
«Все. Испекся, раз торгуется», — справедливо решил Шпилевский. И сам стал торговаться. Он согласился округлить пачку банкнот до трех тысяч с условием, что Лев одолжит ему свою толстовку. С возвратом. Хозяин запротестовал, объявив, что это в данный момент его единственный выходной «фрак».