Алые пилотки
Шрифт:
— А его? Сына?
— Его тоже. Бабка и живёт одна. Даже огорожу некому поставить.
— Ну и дурак!
— Кто?
— Ты, вот кто! Не мог сразу сказать, да? Думал, откажусь, да? Никакой ты не товарищ!
Обиженный, Толя соскочил с телеги и отвернулся. Женя остановил коня и подождал, пока Башкин немного остынет.
— Ну чего ты? Хочешь, чтобы на колени стал? Не стану. А прощения могу попросить. Доволен? Садись и показывай, где жердины рубил.
Толя засмеялся:
— Ладно. Если по правде, может, и отказался бы. Колхозный хлеб — одно, а бабка — другое.
Они
Не простая работа — изгородь ставить! Хитрого, правда, ничего нет, однако попотеешь. Особенно трудно колья вбивать: земля засохла, колотишь-колотишь обухом — кол даже размочалится, а войдёт на вершок.
— Ффу-у! — вздохнул Женя, вытирая лоб подолом, рубахи. — Хоть бы бабка глазуньей угостила, я сегодня не евши.
Бабка Дарья будто услышала, появилась на огороде, всплеснула руками:
— Ах вы желанные! Ах мои милые! И как же вы надумали, касатики. Вот радость-то старой! Отбою от скотины нет, огород мой крайний…
Бабка не знала, за что взяться: то жердину волокёт, то перевясло станет крутить, а сил-то нету, запыхалась, закашлялась — отойти не может. Толя сначала посмеивался над бабкиной неумелостью, потом, видно, устыдился, говорит:
— Бабушка, мы сами сделаем, ты лучше командуй, где не так.
— Всё так, всё так, родимый. Больно хорошо. Чей же будешь? Стрельцова-то знаю, его теперь вся деревня знает, такой забочий. А тебя не видела.
— Я — Башкин.
— Анисима-лесника сынок? Ну как же, знаю Анисима. С моим Ванюшкой, царство ему небесное, одногодки. В одной землянке ютились, корку хлеба делили… Ах, голова моя беспамятная, покормить же вас надо. Сейчас, сейчас сгоношу. Я быстренько…
Бабка Дарья засеменила к ветхой, крытой соломой избушке в два оконца. Ребята с ещё большим усердием продолжали работу. Конь, оставленный на гуменниках, позвякивал уздечкой — щипал траву. Белые облака кучились на небе, и прохладные тени от них медленно двигались по пожням. Славный выдался денёк, и на душе у ребят было так же светло и радостно, как на их мирной земле, на которой давно запаханы все воронки и траншеи, так давно, что Толя с Женей и не видели их вовсе.
За обедом бабка Дарья опять воздавала хвалу работникам?
— Счастливые родители, у которых такие добрые детки, пошли им господь здоровья.
Ребята чувствовали себя неловко: на их долю так редко выпадала похвала.
Потом бабка, изобразив всеми морщинами лица таинственность, выволокла из-под лавки сундук с сокровищами. То был потемневший зелёный ящик с верёвочными ручками по бокам и с красным облупившимся кружком на крышке. А в ящике…
В ящике лежали четырёхгранные тронутые ржавчиной штыки, рубчатые рубашки гранат, алюминиевые грубо сделанные гребёнки для волос, коробочки из плексигласа, патронные гильзы, латунные пластины и всякая всячина.
— Огниво, — сказала бабка, взяв трубку
— Жень, — сказал восхищённый Толя, — это же «катюша»! Солдаты носили — прикуривать.
— Так, так, — согласилась бабка. — Прикуривать. Заместо спичек. Берите, мои милые. Всё берите. От сыночка осталось. Он у меня умелец был. Гребёнки бабам дарил. Ить косы нечем было расчесать. «Катюши» эти самые. Ножики. Ложки клепал. Жить, считай, заново начинали…
Это была такая награда, о какой ребята и подумать не могли. С благоговейным молчанием тащили они ящик к подводе, аккуратно поставили на телегу. Женя подтянул чересседельник, взял вожжи в руки и, не садясь, пошёл рядом с телегой, словно вёз он не ящик с железками, а хрупкий драгоценный сосуд. Толя шёл с другого бока, придерживая ящик рукой. В молчании поднялись они на пригорок, и когда перед взором ребят открылась зеленеющая ширь полей, берёзовые рощицы, белые шиферные крыши деревень, проглядывающие сквозь тёмную листву садов, высокое небо с кучевыми облаками, Женя остановил коня и тихо сказал:
— Если бы его не убило, он стал бы трактористом и пахал это поле. И мы охраняли бы его хлеб. Давай отдадим ящик в школьный музей.
— Ага, — шёпотом произнёс Толя. — Пускай все смотрят.
— А ещё, — продолжал Женя, — портрет нарисовать. Картину такую во всю стену: он за плугом идёт и вдруг огонь… Кто от мины на поле погиб, это тоже солдат.
— Портрет не сделать, — вздохнул Толя. — Это теперь старых и малых снимают, а тогда карточек не было.
— Мало ли что! Можно по словам нарисовать. Я читал в книжке, как шпионов по словесному портрету ловят. Расскажут, какой нос, глаза, подбородок, уши — и готово. Похожих людей почти не бывает.
— А кто нарисует? Кабы художник был…
— А кто дядьку Арсения на «молнию» рисовал? Похожий получился.
— Тю! Нашёл художницу. Ведёркина малевала.
Женя ничего в ответ не сказал, тронул коня, и они опять пошли рядом с телегой…
Спустя несколько дней до ребят дошла удивительная новость. Принёс её Витька Демидов, патрульный шестого поста. Дед Никита с бабкой Дарьей задержали на ячменном поле доярок.
С наступлением жары правление колхоза разрешило косить молодые клевера для подкормки коров. Игнатовские доярки недолго думая проложили тележную дорогу к ферме через ячмень. Раз проехали, другой, а на третий их остановили дед Никита с бабкой Дарьей и велели поворачивать назад.
Витька рассказывал, как шумел дед на доярок.
— Что же вы, бесстыжие, вытворяете? Малая ребятня плакатов наставила, к совести взывает, а вы зажмуривши ездите?..
Тётя Шура, жена дяди Юры, — она агрономом в колхозе — потом, смеясь, говорила Жене:
— Жень, записал бы стариков в пионерский патруль.
— А почему они, тёть Шур, такие сознательные стали?
Тётя Шура только руками развела:
— А, Женечка! Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. — И добавила: — Добрые дела, выходит, не пропадают.