Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
А часом позже снова пришли воспитатель и пострадавший. На нем был уже ремень, и малыш счастливо сиял.
— Ошибся, — как ни в чем не бывало объяснил он, — мы в другой роте мой ремень нашли.
Довольный вид крепыша показался капитану Беседе отвратительным. Он отвернулся. Надо было исправлять свою ошибку. Алексей Николаевич собрал отделение. Рассказал о происшедшем. С трудом поднял глаза, ожесточаясь на себя, сказал:
— Я виноват перед всеми вами, что мог дурно подумать об одном из членов нашего коллектива. А вас, Артем, прошу извинить меня вдвойне — за несправедливость.
Артем
— Да ну, что вы, товарищ капитан, ну, что вы!
Все деликатно молчали. В этом молчании чувствовались гордость и достоинство. И по тому, как смотрели ребята на Алексея Николаевича, — с сочувственным участием, как смотрят на человека, перенесшего болезненный припадок, — он понял, что помилован.
Боканов посоветовал секретарю комсомольской организации первого взвода Гербову провести в воскресенье комсомольский вечер на тему «У карты Родины» и пригласить ребят из Яблоневки. Комсомольцы с увлечением взялись за подготовку этого вечера.
Андрей нарисовал огромную карту. Крохотными вышками, заводиками, плотинами он обозначил на ней новостройки пятилетки. Карту вывесили на поляне, на двух деревцах.
Когда на противоположном берегу реки показались гости — юноши и девушки, их встретили песней:
Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек…Впереди, по мосту, с ремнем баяна через плечо, шагал шустрый чубатый паренек в шелковой белой рубахе. Едва ступив на берег, он широко растянул мехи, и гости подхватили песню о Родине.
На поляне стало многолюдно и весело. Знакомились, рассаживались на траве, перебрасывались шутками.
Капитан Боканов подошел к карте. Наступила тишина. Только из-за реки раздавался приглушенный рокот моторов да в лесу перекликнулись и затихли голоса. Офицер начал говорить и, следуя глазами за его указкой, то поднимающейся, то опускающейся по карте, все вдруг представили широкие воды таежных рек, могучие леса, огни домен, вышки элеваторов.
Слушая, они словно набирали высоту, — перед ними расстилались необъятные просторы родной земли: возрождался славный Сталинград, дымил трубами порт Дальний, разрезал величавые воды Балтики сторожевой корабль, вечнозеленые строгие ели у Мавзолея несли бессменный караул…
— В половине первого ночи, — негромко говорил офицер, — когда мы с вами будем крепко спать, московский диктор приветливо обратится к слушателям Владивостока и Сахалина: «Доброе утро, товарищи!» И в эти же, для нас ночные, часы из Москвы на тридцати двух языках мира будут передавать последние известия… Жители Индии, Норвегии, Австралии услышат правдивый рассказ о жизни колхозников Таджикистана, о рабочем-изобретателе, заслужившем высокое звание лауреата…
Боканов умолк. Наступила та чуткая тишина, которую не хочется нарушить словом или движением.
Первым поднялся с травы Семен.
— Я, товарищи, хочу вам рассказать о своем селе. Оно приблизительно вот где, — и он притронулся указкой к полотнищу карты. —
Он чуть было не добавил: «А около театра поставили памятник моему отцу», но смолчал.
Павлик Снопков во время каникул был у брата в Караганде.
— Я летел туда самолетом… Прилетел… Смотрю: большой город, многоэтажные красивые дома, просторные улицы, асфальт, огни, прямо море огней! Столичный город!
Рядом с баянистом сидела девушка в синей нарядной кофточке. У девушки были гладко причесанные волосы и некрасивое, но выразительное лицо с продолговатыми темными глазами. Баянист шепотом настойчиво убеждал ее в чем-то. Девушка застенчиво отнекивалась, но, наконец, решительно подняла руку. Она училась в Ленинградском строительном институте, на каникулы приехала к родителям в Яблоневку и сейчас с любовью стала рассказывать о городе Ленина:
— Вы бы посмотрели на вечернюю Неву, на огни Кировского завода, на строгий рисунок ограды Летнего, каналы Мойки. — Она зарделась, похорошела от волнения. — Посмотрели бы, и вам навсегда стал бы близок и дорог Ленинград!
«Какие же мы богатые и как надо ценить это богатство!» — с гордостью думал Володя, покусывая травинку и задумчиво глядя вдаль.
В небе загорелись первые звезды. Издали донеслась команда: «Пятая рота, в две шеренги становись!» В наступившей темноте неясно белели палатки.
Володю охватило то хорошо знакомое ему чувство внутренней лихорадочной взволнованности, когда что-то начинало дрожать в нем, — в груди разливалась, неясно клубилась песня. Она жгла, звенела, трепетно билась, просясь на простор…
Гости ушли. Лагерь уснул. Володя выскользнул из палатки и сел на камень позади нее. Темнота обступила его со всех сторон. И тогда, наконец, прорвались строки. Они вспыхивали в темноте, лились золотым потоком все свободнее и свободнее. Он встал, шепча беззвучно:
Я эту песнь для тех слагал, Кто в ногу с партией шагал, Для тех, кто жил и умирал Лишь для страны родной.Володя почувствовал успокоение. Ночной ветерок освежил голову, грудь дышала свободно. Счастливая усталость разлилась по телу. Володя вернулся в палатку, лег на койку и мгновенно уснул.
ГЛАВА V
На другой день сразу после вечерней поверки, не дожидаясь сигнала отбоя, взвод Боканова, утомленный походом, начал укладываться спать. В одной из палаток, в кромешной тьме разговор зашел о силе воли.
— Я считаю, что советский человек — самый волевой во всем мире! — убежденно доказывал Володя, сидя на койке и расстегивая гимнастерку.
— Почему? — скептически возразил Геннадий Пашков. Он любил противоречить и ради оригинальности мог отстаивать даже заведомо неверную точку зрения. — Ты думаешь, в английской военной школе не воспитывают такую же силу воли?