Алые росы
Шрифт:
Арина боялась пошевелиться. Только думы метались.
— Сколь тебе Сысой заплатил?
— Господи, — голос Арины окреп неожиданно для нее самой. — Заплатил?! Шаль-то, шаль мою увезли. Позор-то какой.
— Каку шаль?
— Бордову. С кистями. Што ты подарил.
Ванюшка опешил. Пчелиная семья трудится и живет, пока в семье матка. Погибнет матка и погибла семья, разлетелась. В кержацкой семье матки нет, но есть литые медные складни с ликами Христа, богородицы, угодников божьих. Есть крест. Громовая свеча. Моленные книги. Свадебные сапоги.
Сорвать с женщины шаль — все одно, что вымазать дегтем ворота. Случалось, женщина душу свою отдавала, себя без остатка, а шаль до последнего берегла.
Ванюшка даже не стал допытываться, как Аринина шаль попала на Ксюшину голову, понял по голосу: Арина сама негодует. Выходит, не виновата?
Нож звякнул об пол. Арина схватила его, одним прыжком на крыльцо выскочила и зашипела оттуда:
— Сатана… бес… убивец… Пошел прочь, не то… — Страха не было, только злость колотила. Послышалось, будто кутенок возле печи заскулил. Плакал Ванюшка.
— Аринушка, ничего-то в жизни моей не осталось. Некому жалиться мне на судьбу, окромя как тебе. Сирота я теперича.
Такую ж сиротскую долю испытала Арина, когда бросил ее Симеон. Вспомнились стыд, одиночество, и подступили к горлу горячие бабьи слезы. Заголосила было, как голосят кержацкие бабы, с причитаниями, нараспев.
— Семшенька, соколик мой ясный, солнышко ненаглядное…
И сразу осеклась: соседи невесть что подумают. Подавив стенанья и неприязнь к Ванюшке, присела с ним рядом на лавку, погладила его волосы: каждая женщина в душе мать.
— Горюнок ты мой, несмышленый. Еще, может, не все пропало? Еще, может, вернется Ксюша-то?
Ванюшка стукнул кулаком о косяк окна — стекло зазвенело.
— Пусть только вернется, я ее, подлую, кнутом засеку. Каленым железом гляделки ей выжгу. Жилы щипцами вытяну… С Сысойкой слюбилась… Ог-гхы-ы, — обхватил ладонями голову, замотался на лавке, как ковыль на ветру, и рухнул грудью па стол. — Зарежусь я… Где нож?
— В моей-то избе да резаться?.. — заметалась Арина, вынула нож из-за пазухи, сунула его под себя, всплеснула руками и снова за пазуху. Жжет он ее. Обхватила Ванюшкины плечи, заохала:
— Што ты удумал-то? Грех какой! И было бы из-за чего, а то, тьфу тебе, из-за девки. Да ими хоть пруд пруди, хоть заместо навоза в плотину клади. У Софрона, к примеру, не девка? Загляденье одно! У Матвея чем не лебедушка, будто только што в сливках купана, — частила Арина, да спохватилась и вновь залилась — Ох, Ксюшень-ка, родненька, солнышко мое ясное, нет никого-то в селе, кто б сравнился с тобой по приглядности да по статности. Как вспомянешь тебя, так сердечко застонет.
— Перестань ты душу мне рвать., А Ксюху… Только б поймать, — выкрикнул — полегчало.
Арина налила воды в ковш, подала его гостю.
— Да не скрипи ты зубами-то. Перемелется, Ваня, мука будет.
— Да пошто она убежала с одноглазым Сысойкой? А клялась любить до могилы.
— В девичье сердце разве заглянешь, Ванюша? Клятву нарушила? Э-эх, милок, кабы одни только девки клятвы-то рушили, на свете куда как, легко бы жилось. Семша за мной по пятам ходил, грелся, глядючи на меня. Матерью клялся — женюсь. Получил, што надо было ему, и поминай как звали.
Нараспев, как былину, рассказывала Арина.
— Так было, Ванюша, так, видно, и будет. Ежели кто копейку зажилит, его на весь свет ославят: выжига, вор, из села убегай. А вот ежели кто над любовью надругается, самую душу украдет, так никто ему слова не скажет. Еще молодцом назовут.
Поднял Ванюшка голову.
— Перестань ты ныть. Как Ксюху найду… — начал грозно и вдруг словно милостыню под окном попросил — Арина, слышь, дай мне Ксюхину ленту, какую она носила в косе. Погляжу хоть когда…
7.
…Ночь сегодня пахучая, тихая. Где-то над самым окошечком вздыхала спящая птица, как будто шептала что-то.
Неужели скоро свобода? Ксюша не отходила от оконца, смотрела на звезды. Пора!
Еще отломила кусочек драни. Просунула голову. Сейчас получилось легче, чем днем. Коса зацепилась за что-то. Ксюша рванулась, едва от боли не вскрикнула, но коса отцепилась.
Сарафан затрещал. Ксюша готова нагая выскочить, лишь бы уйти. Выдохнув, вся напряглась. Если б ухватиться за что-нибудь. Почти теряя сознание, извернулась, нащупала пальцами ног щербинку в бревне и уперлась в нее. Продвинулась малость… Еще… Уф! Протиснулась грудь.
Кулем свалилась на землю, вскочила и бросилась на дорогу.
Залившись истошным брехом, пес кинулся к Ксюше, но не под ноги, как делают деревенские псы, не схватил за икры, а отбежал и завыл протяжно, будто в зимнюю стужу, учуя волка.
— Кто там? Кто?! — крикнул Саввушка, выбежав из избушки. — Стреляю!
«Бежать? Пес сейчас же повалит».
— Буранчик… Буранчик… Буранчик… — позвала его Ксюша и осторожно пошла по тропе.
— Стреляю! Кто там? — слышно было, как Савва клацнул затвором старой берданки.
— Не уйти… Савва рядом уже… — Повернувшись, раскинула руки, крикнула что было сил:
— Стреляй! Перед самой своей могилой облейся кровью, убивец! Стреляй!
— Господи! Ксюха, никак? Да как же ты выбралась?
— Бог мне помог. Лучше сразу стреляй, не то я не знаю, што сделать могу. Сама кровь на душу приму.
— Кстись, кстись, такие слова говорить… — отступил на шаг. — Правду сказала, перед могилой стою. Росный ладан храню, вот он на мне, — и застонал — Ксюшенька, дочка, Сысой-то меня изувечит… Вернись, Христа ради. На колени стану перед тобой. Што хочешь требуй, рабом твоим буду, только вернись. Не могу я тебя отпустить.