Алые всадники
Шрифт:
– Противная довжность, – Муся капризно выпятила нижнюю губку.
– Страшная, – сказала Елизавета Александровна.
Илья и Соня
В дверь постучались необычным стуком: ламца-дрица.
– Пришел! – воскликнула Муся.
– Нет, это Илюша, он всегда так стучит. Входите, входите, там не заперто! – отозвалась Елизавета Александровна.
Вошли Илья и Соня, запушенные снегом, замерзшие, счастливые. В руках у Ильи – связка кистей, у Сони – огромная,
– Смотрите, как я верно угадала!
– А моншера опять нету? – Илья кинул в угол кисти, бегло оглядел комнату. – Ба-а-а-тюшки! Да неужто Муся? Вот сюрприз!
Он был все тот же, Илья: не поздоровался, не снял шапку.
– Может быть, «здравствуйте»? – улыбнулась Елизавета Александровна.
– Виноват, очумел от радости, что нашу болотовскую тигрицу встретил…
– Ну, пошел… – Муся страдальчески сморщила носик. – Сейчас начнется представление.
– Богиня! – заорал Илья. – Вот, Соня, прошу, знакомиться – болотовская пантера, пожирательница мальчишеских сердец! Сам некогда погибал, бился в ее когтях. До того дошел, что все деревья в городе перепортил, изрезал пронзенными сердцами…
– Перестаньте! – взмолилась Муся.
– И влип бы! Честное слово, влип бы, – не унимался Илья. – Одно выручило, ну просто из ямы вытянуло: классовое сознание. «Куда катишься? – спросил себя. – В мелкобуржуазное болото катишься, дурак!» И знаешь, Соня, всё как рукой сняло, ей-богу, факт!
Соня стояла, растерянно улыбалась.
– До чего ж вы, Илюша, суматошный человек! – сказала Елизавета Александровна. – Нет, чтоб нам барышню представить… Ведь вас Соней зовут, так, кажется?
– Да чего ж тут представлять-то? Вот вы уже знаете, что она – Соня, а она знает, что вы – Миколкина мамаша. Какие-то еще там фигли-мигли разводить…
Он даже засопел негодующе.
– Раздевайтесь же, Соня… Папку вашу сюда давайте – вот на сундук, что ли. Господи, да вы закоченели вся! – ахнула Елизавета Александровна.
– А мы с ней сегодня весь день на морозце, – пояснил Илья. – Такую махину пишем – о-о! С ума сойти!
Какая-то возня послышалась за дверью, что-то с глухим стуком рухнуло на пол, мужской незнакомый голос чертыхнулся.
– Кто там? – спросила Елизавета Александровна, распахивая дверь, вглядываясь в темноту передней.
Тяжело дыша, пыхтя, два добрых молодца втащили в комнату мешок и грохнули его у входа.
– Батюшки, что это? – оторопела Елизавета Александровна.
Картофь
– Алякрина тута фатера? – спросил добрый молодец в потрепанной ватной телогрейке.
– Здесь, здесь, что вам угодно?
– Да вот, стало быть, картофь, мамаша…
– Но вы ошиблись, наверно.
– Никак нет, не ошиблись. Из губпродкома, мамаша, аккурат по вашему адресу.
– Да ты примай, не спрашивай, – простуженно пробасил
Стояли у двери, не спешили уходить. Грелись, отдыхали, с откровенным любопытством разглядывали комнату, обстановку.
– А бедновато живете все ж таки, – сказал простуженный, надевая рваные рукавицы. – Не по-начальницки, словом сказать… Ну, счастливо оставаться!
В дверях они столкнулись с Алякринским.
– Вы ко мне? – удивился Николай.
– Да вот, стало быть, картофь доставили…
– Что-что?! Какой такой картофь?
– Ну, обнаковенно – какой. Картоха, проще сказать.
– Да откуда? Откуда, черт возьми? Тут какое-то недоразумение, ребята…
– Какая может быть недоразумение? Из губпродкома… Сам товарищ Силаев велел доставить.
– Ах, во-он что… – нахмурился Николай. – Ну, видно, братцы, придется вам еще потрудиться. Ошибочно все-таки послали вас ко мне.
– Как так – ошибочно? – Добрый молодец вытащил из недр телогрейки обрывок бумаги. – Вот тут, стало быть, и адрес обозначен – дом, номер и так и дале…
– Ну, правильно, правильно, этот самый дом. Только на первом этаже. Детский сад там, туда это.
– Ишь ты… – проворчал простуженный. – Гоняют людей… Ну, давай, берись, что ли… – обернулся к товарищу.
Потихоньку матерясь, ушли молодцы.
– Ай да продком! – расхохотался Илья. – Подкормить решил стража революции…
– Сволочь, – выругался Николай. – Просто удивительно, какой сукин сын!
– Ну бог с ним, не волнуйся по пустякам, – примирительно вступилась Елизавета Александровна. – Раздевайся, смотри, сколько у нас сегодня гостей! Совсем, как в Болотове, бывало…
Змея и просительница
Ландышем нежно веяло от нее. Глаза сияли, лучились. Милые, как всегда широко раскрытые, какого-то необыкновенно красивого цвета – темные, с золотистыми искорками, они говорили: «А помните?.. А помнишь?..»
И этот вырез на блузке у шеи – нежнейшей, благоуханной. И горячая, мягкая, нежная, трогательно-маленькая ладонь, когда здоровались, как бы шептала: «А помнишь?» И эта манера смотреть – влажно, затуманенно, тоже как бы говоря, шепча, напоминая: «А помнишь?.. А помните?..»
Да, всё это была – Муся.
Милая. Любимая. Первая и единственная.
И не было кроме на свете женщин.
Внимательно, с насмешливой тревогой поглядывал Илья на друга. Видел, как вползала, вползала змея в Миколкину душу. Ах, как видел! Волнообразно, виляя кольчатым пестрым ядовитым телом. Со злобой, с ненавистью, с отчаянием вглядывался: вот ползет… вот ползет… И вдруг – замерла, вдруг оторвалась от груди, тяжело, неуклюже шлепнулась на пол! И лицо Николая, порозовевшее, радостное, глуповатое (оно всегда становилось таким при Мусе), вдруг словно замерзло, застыло, сделалось как лед…