Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга
Шрифт:
В старательском мешке у него было пусто – только два скола алой зернистой киновари, да кубышка с самоцветами. Отдельно лежали чаша из необожженной глины и пучок самодельных жирников – свечей.
Шайтанка далеко оторвалась от горного кряжа, оттого и казалась невысокой сопкой, оглаженной с боков полярными ветрами. Вблизи Шайтанки точили земную грудь золотоносные ручьи, но старатели обходили Шайтанку стороной, и последние человечьи следы терялись в двадцати верстах к югу, где пролегала тайная тропа – Ворга Мертвых.
До гранитного креста Северьян добрался уже в сумерках восьмого дня. Все ближние подходы к горе скрывал густой еловый лес – ерник,
Внутри горы было тепло и влажно из-за постоянной капели. Сквозь узкое жерло протиснулся Северьян в просторную подземную храмину и зажег первый факел. Огонь не тревожил спящих в расщелинах змей и летучих упырей, похожих на комки бурой паутины. До тайного места было несколько поворотов подземного хода. Просторные храмины соединялись узкими лабиринтами, и скальные ступени выше человечьего роста всякий раз круто обрывались в глубину.
Звонкая пустота внутри пещер жадно ловила живое дыхание, звук шагов и скрип камней под подошвами. В переменчивом свете проступали из каменных стен величавые лики уснувших великанов. Один за другим прогорели три факела, но крепка в таежниках бережливая жилка; березовые остья Северьян не бросал, а привычно складывал в мешок. До условленного места оставался один переход со спуском в глубину.
Правду сказал Данила! Дивные картины поплыли вокруг Северьяна: вокруг, насколько хватало света, блестел «желтый камень». Руды тоже имеют свой норов и возраст, среди них текучее золото – самое молодое и чистое, а бывает и так: блеснет старателю в полутьме пиритовый иней – и очарует игрой золотой зерни. Своды пещеры на головой Северьяна мерцали, точно покрытые драгоценной испариной, золотая влага копилась в чашах-уступах, бежала вниз густыми потеками, стыла на сколах камней тонкими сосульками, срывалась вниз густой капелью и снова тянулась вверх драгоценными столбиками с грибными шляпками на макушках. Местами хрупкое золотое кружево покрывало валуны и ползло по стенам вверх, как древесный мох. Но дивные игры подземных Богов и красота, недоступная человечьему пониманию, не тронули Северьяна. Воткнул он факел между камней и сел на каменный уступ, обхватив руками голову: золото нашел, да сына потерял, погасла его последняя надежа!
Думал, женится – опамятует! Любовь исцелит погасший разум! А только хуже все запутал… Как быть, если дикой пчелой жалит сердце молодое пламя и тело, как улей, полный ярых сот, течет медом молодых желаний? Заронился он на невестку, на красу ее непорочную, и тяга мужская медвежья зовет обнять, коснуться маковых губ, испить с них росу медвяную, укрыть от невзгод ярой силой, настоянной на травах таежных, на камешках Черного Кама.
Что делать? Уйти на дальнюю Колу или у старца Елизара Белого Голубя оскопиться чистоты ради?.. Или поближе… отыскать полынью на стремнине и там, под енисейским льдом, остудить хмельную голову? Есть и иная, тихая смерть… Кому, как не ему, опытному рудознатцу, знать-ведать про ртуть-Скарапею? Тонким жальцем вынет ласковая змейка боль из груди и подарит тихое забвение.
Все глубже в недра Шайтанки пробирался Северьян, пока не нашел сухую укромную нишу. Из остатков факелов сложил костерок, высыпал в глиняную чашу кристаллы
Чадя и рассыпая искры, догорел костерок… Северьян притушил его и лег на сухую плиту, завернувшись с головою в доху, чуя, как разливаются по груди ледяные ласки Скарапеи. Гремят удары сердца, как удары тяжкого молота, и колокольный звон пробивается, словно совсем рядом бьют в вечевое било, созывают народ на суд, а судить будут его, Божьего трудника Северьяна – не татя, не блудника, но паче всех грешника!
Все ближе и слышнее шум моря людского, будто в подземелье собралось народное вече. Очнулся Северьян и с удивлением осмотрелся, вроде как лунное синие рассыпается по подземелью, рисует витые колонны и зовет по галерее туда, где слышны звон и голоса.
Вошел Северьян в подземный чертог огляделся вокруг. Светло в храмине без огня: самоцветы рассыпают волшебный свет, а слюда и колчеданы точат слезы радужные, павлиньи. И полна подземная храмина люду дивного, люду незнаемого. Узрел Северьян Лесного Христа, о котором говорили, что жил он в низовьях у Кадар-горы, питаясь диким медом и семенем дягиля. Поодаль стояли седобородые наставники в белых одеждах, и плыла по храмине их песнь: «Свете Тихий, Свете Невечерний…»
Маленький старичок подтягивал им тонким ребячьим голоском, а на голове у него, как оленьи рога, колыхалось живое деревце – горная березка. Поджав ноги в бисерных унтах, сидели на пышных шкурах тунгусские камы-аяны, в красных кафтанах, обшитых звериным литьем, и перебирали в ладонях бирюзовые бусы. Остяцкий князь Тайшин сидел отдельно и держал в зубах пустую трубку без огня, а вокруг ходил косматый медведь-умник на задних лапах, а с ним вожак в вышитой кацавейке и высоких смазных сапогах. Звери лесные тоже участвовали в соборе; вход в подземный чертог стерегли белые волки, змеи проснулись от теплого дыхания и, свесив покачивающиеся головки, слушали пение. И беззвучно порхали по храмине летучие мыши – ангелы пещер. А посередине храмины, опираясь на посох, стоял Нагой Пророк, темный и иссохший, как дерево без листьев.
– Вижу я: убит Распутин! – возвестил он.
Горестный стон прокатился по храмине, сединами поникли старцы и зазвенели тяжкими веригами. Слюда уронила черную смолку, а колчеданы облились кровью, и открылись в каменных стенах прежде сокрытые очи, полные слез, и в ответ на горе людское в голос заплакали белые волки.
– Лежит тело его честное в смрадной скудельнице и Авелевой наготой светится! Тайные уды отсечены, и глумится над старцем Князь Содомский, – продолжил Нагой Пророк, – ради того вместе с ним пес застрелен, чтобы даже кровь его опаскудить и святость смешать с падалью!
– Тако и весь русский народ вместе с кобелем под мост выброшен, – прошептал старичок с деревцем на макушке.
– От всех земель избранный Царь сброшен под лед! С того дня и часа забеременела вселенная Зверем Тысячеглавым… Имя ему – безбожие и братоубийство…
Прозвучали по храмине легкие шаги, и расступились надвое старцы-наставники, а тунгусские камы встали со шкур и склонились в земном поклоне, и белые волки вскочили с лежанок и по-собачьи замахали хвостами. Статная женщина в богатом княжьем уборе прошла по чертогу. Возле Северьяна она остановилась, и звери сейчас же обнажили зубы, и грозно заворчал бурый медведь-скоморох.