Амальгама
Шрифт:
Ну а дальше Зиночке и вправду повезло. Хочу, говорит, с вами, Зина, жить, и все тут. Но вы, мол, не подумайте, что я там чего-то куда-то… Я совсем не так! И – бац! Достает из кармана во-от такую пачку денег и Зиночке натурально отдает. Это, говорит, я вам специально деньги даю, чтобы вы не думали, что я тут нахлебник какой или еще чего, прости господи! Но тут Зиночку как озарило прям. Это он!
Из аэропорта ехали вместе. Ой, как целовались на заднем сиденье такси, так это прям неудобно перед таксистом было. Так, а нечего ему в зеркало заднего вида было пялиться! Так, целуясь, и пошли к подъезду. У него, главное, всех вещей-то одна сумочка. Ничего не скажешь, удобный жилец!
Еле дошли до третьего этажа, Зиночка квартиру
Рудольф Михайлович Четвериков подошел к окну, открыл форточку и закурил. Курил он долго, сосредоточенно, что-то серьезно обдумывая и взвешивая. Молоденькая, симпатичная Зиночка лежала неподвижно, разметав по кровати свои длинные стройные ножки, а по подушкам – золотистые локоны. Рудольф Михайлович на мгновение полюбовался красивым девичьим телом, но тут же сосредоточился. Он еще раз быстро прокрутил в голове только что полученную информацию. Зина живет одна. У нее есть машина – маленький красненький «пежо», стоящий у подъезда. Ключи от машины и от квартиры – у девушки в сумочке. Квартира была снята всего несколько дней назад. С завтрашнего дня у Зины начинается двухнедельный отпуск. Искать ее никто не будет, потому что она собиралась уехать к своим родителям в Гродно.
Эта милая девушка-стюардесса оказалась совсем глупенькой и совсем молоденькой, не похожей на московских студенток Четверикова. Те все норовили на чем-нибудь подловить, да поязвительнее. Чувствовали свое превосходство, сучки! А эта девушка во все верила и на все была готова. Ее даже было немного жаль. Но выхода другого у Четверикова не было, это можно было смело назвать судьбой.
Рудольф Михайлович, голый и очень жилистый, подошел к своей одежде, сваленной бесформенной грудой у дивана. Наклонился и достал из кармана пиджака белый шелковый шнурок. Потом подошел к Зине, все так же лежащей с закрытыми глазами на смятых несвежих простынях, быстро набросил шнурок ей на шею, продернув концы за голову. Зина попыталась закричать, но крик был уже невозможен – шнурок плотно передавил горло. В широко раскрытых глазах девушки застыл ужас.
Рудольф Михайлович растягивал концы шнурка в разные стороны с таким наслаждением, которое ему не принес только что произошедший секс. Он перевернул Зину на живот, а сам уселся сверху, ни на секунду не ослабляя захвата. Он спокойно наблюдал за тем, как из молодого красивого девичьего тела навсегда уходила жизнь. Из последних сил борясь с конвульсивной дрожью в руках, Зина попыталась завести руки за спину, чтобы схватить ловкого профессора, но это было совершенно невозможно. Через минуту Зина перестала сопротивляться, руки и ноги сделали еще несколько слабых рывков, и девушка затихла. Рудольф Михайлович немного ослабил удавку, готовясь, в случае чего, немедленно затянуть узел снова, но эти предосторожности оказались лишними. Безжизненное тело свалилось с кровати на пол в нелепой позе с заведенными за голову руками.
Четвериков опять подошел к окну и еще раз закурил, гораздо более жадно.
Уже через час маленький красный «пежо» с респектабельным Рудольфом Михайловичем за рулем стоял у шлагбаума на белорусско-литовской границе, а строгий литовский пограничник задумчиво листал страницы загранспаспорта московского профессора с безукоризненной визой Европейского союза, в который было вложена нотариально заверенная доверенность на управление автомобилем.
Вообще,
Всего через полтора часа Рудольф Михайлович припарковал свой автомобиль в центральном районе Вильнюса, который назывался Стикле. Именно в этом районе литовской столицы на узких маленьких улочках когда-то компактно селились местные стеклодувы. Учтивый швейцар самой дорогой вильнюсской гостиницы приветливо распахнул массивную стеклянную дверь перед Четвериковым. Но Четвериков вдруг, передумав, неожиданно развернулся, не стал входить в гостиницу, а зашагал по миниатюрной улочке Стиклю в сторону площади. Швейцар невозмутимо закрыл дверь и проводил равнодушным взглядом удалявшегося профессора.
Идти было совсем недалеко, всего несколько десятков метров. Узенькая извилистая Стиклю, петлявшая среди реконструированных домиков средневекового Вильнюса, вываливалась прямо на Ратушную площадь. Именно в этом месте когда-то дежурил фашистский патруль, обозначающий границы двух миров: одного, где в темноте игрушечных переулков, в таинственном и страшном полумраке, притаилось бесправное и забитое еврейское гетто, и другого, здесь, на площади, где играла музыка, гудели клаксонами автомобили, шла бойкая торговля в многочисленных магазинчиках, сновали взад и вперед красивые дамы под руку с офицерами вермахта. Радостно ходили по улицам и простые литовцы, вовремя раскусившие коварные помыслы хитрых иудеев и устроившие череду страшных еврейских погромов за месяц до торжественного входа гитлеровцев в Вильнюс.
В те несколько погромных месяцев улица выглядела гораздо страшнее, чем во время существовавшего здесь несколько лет гетто. В воздухе, как снег, кружился пух от многочисленных вспоротых подушек и перин – погромщики искали вшитые в постельное белье драгоценности, а через окна второго этажа на булыжную мостовую выбрасывали окровавленные трупы тех, кто пытался защищаться. По улице несся неостановимый людской поток – шумный, страшный, развязный, пьяный от вина и от вида человеческой крови. Люди, потерявшие рассудок от вседозволенности и ощущения себя вершителями чьих-то судеб, превращались в неистовых зверей, глухих к мольбам о пощаде, жадных и бесчеловечных. Повсюду стоял звон и грохот от разбиваемых окон и витрин, кричали женщины и дети. В Вильнюсе – вот где прошла настоящая «хрустальная ночь», потому что ни в одной стране Европы во время еврейских погромов не было разбито столько стекла, сколько было разбито здесь – в древнем районе Вильнюса Стикле, где испокон веков жили стеклодувы и евреи, открывшие при мастерских лавки, занимавшиеся продажей оконных стекол и зеркал.
Комендант Вильнюса бригадный генерал Альберт Зенифенинг был очень удивлен распоряжением из Берлина определить еврейское гетто именно в районе Стикле, который примыкал с одной стороны к старинному университету, а с другой – к Ратушной площади. Но Зенифенинг спорить не стал, справедливо рассудив, что начальству виднее, и сделал все так, как указывало берлинское предписание, отделив центральный древнейший район Вильнюса тремя рядами колючей проволоки, расставив блокпосты и определив маршруты мобильных патрулей в дневное и ночное время.