Амальгама
Шрифт:
– Я люблю его, – коротко и ясно сказала девушка и смело посмотрела в глаза своим собеседникам. Сначала – тому, с бугристым носом, а потом – усачу.
– Девочка моя, про любовь мы, по-моему, уже говорили давным-давно… – сказал человек с бугристым носом. Если бы этого говорившего мог видеть Сергей, он бы закричал от удивления: это был тот самый человек, которого так жестоко убили на улице Calle Galiazza.
– Мастер, я не отступлюсь от своего. Я готова сама выступить перед Советом. – Девушка, а это, конечно, была Глафира, упрямо тряхнула черной как смоль челкой. – Вот он, – она махнула головой на усача, и челка опять пришла в движение, – хотел их убить!
Усач, а это был Александр Валентинович, досадливо поморщился:
– Глаша, если бы
– Все равно, в тюрьму их хотел надолго засадить. А у нас ведь договор был!
Ненадолго воцарилась тишина. Официант принес булочки в высокой плетеной корзинке и поспешно удалился. Человек, которого Глафира назвала Мастером, откашлялся и важно заговорил. Пока он говорил, никто не смел его перебивать.
– Дети мои, у вас впереди очень важные задачи. Вы же знаете, что у нас сейчас очень много работы на Украине. Уже месяц там работает американский Хранитель по имени Сид. Вам нужно срочно с ним встретиться и начать выполнять задания Великого Совета, а у вас тут… любовь… – Мастер махнул рукой, а потом обратился к Александру Валентиновичу: – Куда вы подевали кельнского архиепископа? Не слишком ли вы стали самостоятельны?
– Но, Мастер, мы даже представить не могли, что история с вашей смертью – инсценировка. Я понимаю, что таким образом мы должны были выманить затаившегося врага, но можно было нас хотя бы посвятить в детали операции? – Усач обиженно выпятил нижнюю губу.
– Не повторяй ошибку Дандоло! Не старайся быть умнее Совета! – грозно зашипел на него Мастер.
– Но Дандоло знал алгоритм. А от нас все скрывают. Я вообще ничего не понимаю. Например, я так и не понял, подлинный это документ или нет. – С этими словами Хомяков вынул из внутреннего кармана пиджака здоровой рукой пластиковый тубус, в который был аккуратно свернут уже знакомый нашим читателям манускрипт и поставил его на стол. – Ну а потом, мне непонятно, знает ли Великий Совет истинную формулу амальгамы? Знает ли он алгоритм включения зеркал, или то, что сказал мне Четвериков, – правда и все это утрачено с годами?
– Послушай. – Мастер пристально посмотрел на Хомякова. – Я тоже не все знаю, я даже не знаю, кто входит в Высший Совет. Но я знаю, что мы должны выполнять предначертанное и перестать обсуждать вещи, которые нам неведомы.
Хомяков хотел что-то сказать, но замолчал: около стола оказался маленький смешной японец, оторвавшийся от своих коллег. Он, видимо, искал туалет, но забрел явно не туда. Он заулыбался, вежливо кивнул седой круглой головой и вдруг быстро сел прямо за стол к троим разговаривающим.
Первой на это отреагировала Глафира. Она неприязненно взглянула на японца, уже начала что-то говорить, но он остановил ее быстрым движением руки. Другой рукой он аккуратно выложил на стол жетон с изображением льва на красном бархатном фоне. Потом требовательно оглядел всех сидящих за столом. Собеседники тут же выложили на белую скатерть своих львов. Львы Глаши и Хомякова были одинаковых размеров, лев Мастера – несколько крупнее и с золотым тиснением по ободку, но лев японца оказался еще больше, чем лев Мастера. Лев японца представлял собой золотую пластину, украшенную драгоценными камнями, а в глазу у льва сверкал крупный бриллиант.
Японец начал говорить на латыни. Четко, ясно и быстро.
– Вы сами знаете, в чем кто из вас виноват. Наказание последует. Совет Десяти не прощает. И если один из вас должен быть наказан, он будет наказан. Вы много говорили про Дандоло. Он был прощен Советом. Но однажды вынесенный приговор никто и никогда уже не может отменить. Именно поэтому, даже прощенный, Дандоло должен был умереть. Теперь к вашей истории. Вот это я забираю. – Японец взял стоящий на столе тубус и положил себе во внутренний карман. – Молодые люди должны начать работать на нас, и ты должна будешь это сделать. – Японец внимательно посмотрел на Глафиру. – Нам не хватает новых бойцов, поэтому ты отправляешься обратно в школу. – Японец посмотрел на Мастера. Тот кивнул. – А ты
Японец спрятал свой медальон в карман и вынул оттуда небольшое зеркальце. За столом все замерли. Японец выставил зеркальце перед собой и направил на Мастера, требовательно глядя ему в глаза. Мастер взглянул на японца, а потом мужественно (была не была) посмотрел в зеркало. Несколько секунд все напряженно молчали. Ничего не произошло. Японец передвинул руку и установил зеркальце перед Хомяковым. Тот вздрогнул, но в зеркальце тоже взглянул. Японец кивнул и передвинул руку с зеркальцем к Глафире. Маленькая слезинка скатилась по левой щеке девушки. Глафира быстро смахнула эту слезинку и тоже решительно посмотрелась в зеркало. Взглянув туда, она неожиданно почувствовала, что уши закладывает, как будто на надрыве звучит какая-то очень высокая нота, а по щекам вдруг пронесся легкий ветерок, обдавший лицо ощущением разверзнувшейся бездны. Но уже через секунду шум в ушах прекратился, бездна исчезла и все вернулось в норму. Глафира вздохнула облегченно.
Японец встал из-за стола, поклонился и сказал по-английски:
– Спасибо, было очень интересно, но мне пора, – и добавил потише: – Вам пора тоже, – после этого еще раз поклонился и пошел к своим друзьям к другому столу.
Если бы был жив подполковник Сиротин, он, конечно, узнал бы этого японца. Он вспомнил бы этот взгляд и встречу в Британском музее, когда вся жизнь советского офицера вдруг резко ушла в неведомое пике, трагически оборвавшись в психиатрической лечебнице города Горького. Горьковские врачи, обрадованные неожиданной смертью беспокойного пациента, бросились прятать в архив его многочисленные обращения к руководству Советского Союза. Его глупые письма, перетянутые тугой бечевкой, спрятали так, чтобы отыскать их было чрезвычайно трудно. Но какое-то великое и тревожное предчувствие не позволило сотрудникам лечебницы эти письма вовсе уничтожить.
После ухода японца все молча встали. Хомяков, не спрашивая счета, оставил на столе несколько купюр, весьма порадовавших официанта, кивнул Глафире и Мастеру и отправился вниз по лестнице, ведущей к сверкающим лифтам. Мастер подошел к Глафире, прошептал на ухо несколько слов и что-то положил ей в карман. Глафира кивнула, виновато улыбнулась и отправилась по другой лестнице вверх, где находилось еще несколько залов, караоке и какой-то ресторан. Мастер повернулся к ночной Москве и минут десять пристально изучал предновогоднее помигивание нового Константинополя, еще не подозревающего о предназначенных ему крестоносцах. Потом глубоко вздохнул и тоже отправился вниз по лестнице, ведущей к лифтам.
Так они все вышли из гостиницы порознь, и никто больше никогда не видел этих людей вместе.
Плохо Хомякову стало уже на подъезде к дому. Когда Александр Валентинович поворачивал свой «лексус» с Рублевки на Николину Гору, у него вдруг потемнело в глазах, а сердце, кажется, просто становилось. Хомяков хотел притормозить, тем более что здесь, справа, стоял пост милиции и можно было попросить о помощи. Но генерал почему-то сделал то, чего с ним раньше никогда не случалось: перепутал педаль газа и тормоза, и джип, бешено взревев, еле вписался в поворот. Удивленный инспектор ГИБДД, стоявший на перекрестке, поднял левую руку, в которой держал портативную радиостанцию с короткой толстой антенной, и начал в нее быстро что-то говорить. А машина уже на бешеной скорости летела к небольшому мостику, переброшенному через микроскопическую речушку. Александр Валентинович понял, что пришло время свершения приговора Совета Десяти и бороться бесполезно. Глаза его безвольно закрылись, холод сковал сердце, руки конвульсивно дернулись, повернув руль. Автомобиль вильнул влево, снес металлическое ограждение и кувыркнулся вниз, в речку, продолжая по инерции бешено крутить огромными колесами с блестящими хромированными дисками.