Амалия и генералиссимус
Шрифт:
Тут инспектор Робинс, складывая газету, бросил взгляд на свой пиджак и засмущался.
— Извините, госпожа де Соза, я увлекся разговором…
— Инспектор, вид мужчины в подтяжках не вызывает у меня ничего, кроме уважения к напряженному моменту, в который я его застала.
— Прекрасно, но все равно — когда в участок заходит дама, распространяя этот почти незаметный аромат каких-то экзотических духов…
Здесь смущение охватило уже меня. Потому что я хорошо знаю, когда именно дама распространяет этот аромат, мою новую находку Soir de Paris от Алена Буржуа,
Пора сказать кое-что себе самой честно.
Быть женщиной ужасно. Ужасно, грубо, стыдно, грязно. Мужчины этого никогда не смогут понять. Влюбленность — да, это тоже страшно, но и весело. А еще бывает, что мучительно тянет низ живота, приходится менять панталоны по нескольку раз в день, и уже не надо никакой любви, нужен просто мужчина. Любой. Даже такой, после которого будет очень стыдно, с ним захочется расстаться как можно быстрее, и навсегда.
И Робинс, далеко не мальчик, отлично это чувствует. Мы смотрим друг на друга, и оба видим, что каждый знает, что происходит.
Он не так уж плох — не молод, а поэтому очень деликатен. Это надо уметь — не сказав ни одного неверного слова, не сделав ни одного пошлого намека, ясно показать, что здесь я могу найти полное понимание, вплоть до понимания более чем физического. Редкий и не самый неприятный случай — инспектор соблазняет меня лишь глазами, попросту безупречно. Темными умными глазами на лице итальянского тенора, хотя крепкая узкая челюсть к Италии имеет мало отношения. Зато тут налицо случай итальянской фигуры — объемной, мягко говоря.
И всего-то требуется протянуть руку — или качнуть бедрами — а дальше он сам знает, в каком отеле его немедленно пустят в комнаты наверху без всякой платы.
Немолод и совсем не строен? Что за проблема — подняться, после приличной паузы, за ним наверх, в комнату, раздеть друг друга со смехом, прижаться, не спешить. Большой живот — пустяки, если он в достаточной мере волосатый. Это хорошо, когда мужчине есть чего стесняться. Потому что еще больше надо стесняться мне.
Откровенно получить удовольствие, потом радостно вздохнуть. Магда в моей ситуации думала бы ровно две секунды — если верить ее словам, конечно. Да и не только словам, впрочем.
А потом я уеду из этого города, возможно — никогда не вернусь. Репутация? Да я, в силу расовой принадлежности, родилась с репутацией соблазнительницы мужчин.
Что меня останавливает?
Если Элистер…
Если Элистер Макларен больше не пишет из своей Калькутты, то почему я должна стыдиться, глядя в умные и веселые глаза инспектора Робинса, с его отличным чувством обоняния?
И все-таки все это стыдно. Ужасно стыдно.
Тони отлично выглядел, он артистично выдувал сигаретный дым в окошко, очки его помещались на кончике носа, в общем, видно было, что он доволен собой.
— Мадам де Соза, надеюсь, вы не обидитесь на жалкого инвалида, если он не встанет вам навстречу.
— Да о чем вы, полковник Херберт.
— И не обидитесь также, если я посоветую
— Тони тогда как раз вынесли из комнаты в бар, где вся здешняя публика столпилась у только что купленного приемника, — с мрачным удовлетворением заметила Магда, сидевшая, поджав ноги, на кровати Тони. — И уже после первых десяти минут моего шоу все обращались с ним, как со знаменитостью. Из-за знакомства со мной, как ты понимаешь. Тесного знакомства. Спутник госпожи Магды. Кстати, напомню тебе, Тони, что на самом деле я не светловолосая, а рыжая. Светло-рыжая. Но ветреная, это правда.
Я деликатно промолчала, поняв, что звездами здесь будут все, кроме меня.
— И я должен сказать, дорогие дамы, что по городу уже пошла эпидемия моды на оперные пластинки. Об этом сказал портье. Вот только — что с тобой происходит, когда ты дорываешься до аудитории? Стоило ли быть такой… отвратительно американской? Копы… Электрический стул…
— Тони, дорогой, но от нас с тобой этого ждут. Чтобы мы были вот такими неформальными в обращении амер-р-р-риканцами, и чтобы мы в баре ходили в ковбойских сапогах и каждый вечер устраивали перестрелку из «кольтов», как настоящие амер-р-р-риканцы.
— В жизни не держал в руках «кольта». Как я уже имел удовольствие упомянуть на днях, я люблю маузеры.
— За что?
— Ну, я ведь известный ориенталист, мадам де Соза. А какой же ориенталист без маузера? Но продолжай оправдываться за свои вульгарные американизмы, дорогая.
— Оправдываться? Я должна оправдывать ожидания своей публики. Кстати, меня попросили — да просто умоляли — чтобы я поиграла тут на эстраде завтра вечером. Саксофон ржавеет. Ты не против, моя дорогая? Полезно для популярности твоего здешнего предприятия, и так далее.
Это никогда не кончится, поняла я. Они могут говорить о чем угодно без перерыва. О саксофонах, маузерах, американизмах…
В отчаянии покачала головой, бросила взгляд на комнату Тони и все-таки порадовалась. Он, кажется, и правда что-то делал. Слабенький стол у окна был — нет, вовсе не завален китайскими газетами. Они там лежали аккуратно сложенными пачками, одна побольше, другая поменьше, все связывавшие их коричневые шнурки были обращены в одну сторону — влево, я рядом еще были небольшого формата отельные бумажки с какими-то иероглифами. Явно написанными рукой Тони.
— Я тут сидела, как песик у граммофона, и заставляла его работать, — чуть сварливым голосом сказала Магда. — Он и работал. То есть шуршал бумагами и иногда издавал непристойные и омерзительные звуки. Типа «ши», «ча», «цзяо» и прочее.
— Не могу сказать, чтобы это была тяжелая работа — найти среди этого барахла хорошего поэта, как вы сказали, мадам де Соза. Здешние китайские стихописатели вызывают улыбку сожаления. Они стараются доказать друг другу, что хотя и живут на чужбине, но тоже могут сконструировать что-то похожее на труды классиков какого-нибудь восьмого или четырнадцатого века. И только. Они давно не были в Китае.