Амальтея (сборник)
Шрифт:
— Цель ясна, но средства, друг мой, средства? Мы все целиком на твоей стороне, до определенного, разумеется, предела. Но средства? Она там, за стенами, а стены неприступны. Ворота крепки и запоры надежны. Ты сам имел возможность в этом убедиться. Мы все пошли за тобой, верные клятве, но вовсе не для того, чтобы расшибить лбы. Так как же со средствами, друг мой?
— Средство есть. Верное средство. Она сама откроет ворота…
Я приблизился к самой границе темноты, не рискуя переступить ее, и увидел, узнал всех, сидящих у костра.
Вовка-йог
А над ними, у самого огня, широко расставив защищенные поножами до колен ноги, в блестящем панцире с устрашающей эгидой на груди, в развевающемся без ветра плаще, с зажатым в опущенной правой руке обнаженным мечом, с пятислойным щитом, в высоком гривастом шлеме стоял и вылязгивал слова я:
— Она сама откроет ворота, и я знаю, как ее заставить.
Я стоял в темноте и слушал, как я у костра излагаю план захвата.
А потом я отступил и пошел прочь, а я остался у костра.
Но это был не Я. Это был — Я-штрих.
Я уходил все дальше и дальше от огней. Туда, где У подножия многовершинного хребта стоял город, уже обреченный на гибель.
Или же уходил не я?
10
Птиц приманивают свистом, рыб — хлебным мякишем, девушек — цветами.
Дарите подснежники и ландыши весной, тюльпаны, розы и гладиолусы летом, хризантемы осенью, гвоздики зимой.
Не дарите часто, дарите иногда.
Не дарите по поводу, дарите просто так.
Не дарите помногу, веточка сирени окажет достойную конкуренцию охапке мимоз.
Я не понимал этих маленьких хитростей, я не любил охоту и рыбалку, я не дарил Веронике цветов.
Вероника любила тюльпаны.
Нераскрывшийся бутон, оставленный на песке там, где еще вчера стояли корабли, был огромен. Весь город, впрягшись в постромки, на колесной платформе тащил его к воротам.
Ворота оказались малы, их сняли. Часть стены пришлось разобрать.
Город спал.
Впервые небо над холмами не багровело отсветом костров. Впервые дозорные на стенах не всматривались до рези в глазах в темноту. Пустынным было оскверненное язвами кострищ побережье, лишь ночной эвр гнал по нему из конца в конец смерчи пепла.
Город спал.
Никто не видел, как вернулись черные крутобокие корабли, не слышал звона мечей и обрывающихся хрипом проклятий у городских ворот.
Бутон тюльпана на площади перед храмом раскрылся, и Я-штрих с тыла напал на сонных стражей.
Взревели
— Город пал! — возносился к задымленному небу ликующий голос Я-штриха.
Город пал! — и теперь Я-штрих мог досыта упиться местью.
Город пал!
Сотни воинов осаждали дворец на вершине крепостного холма — последний оплот. И впереди всех сражался Я-штрих.
Неудержимым натиском сорваны были с петель двойные ворота, сломаны запоры. Я-штрих во главе отборного отряда ворвался во внутренний дворик. Плащ развевался, меч побурел от крови. Прикрываясь щитами, мы отступили и заперлись в доме. Внутренние покои горели, из окон клубами валил дым. Двери стонали под ударами топора Я-штриха.
Я не видел Веронику, но знал, что она где-то здесь. И когда последняя дверь превратилась в щепы, бросился навстречу Я-штриху.
— С дороги, слабак! — лязгнул он и отшвырнул меня в сторону.
Миллион раз я поднимался, утирал кровь, бросался на него — и миллион раз оказывался распростертым на каменных плитах. Он не спешил убить меня, он длил удовольствие, наслаждался моей неспособностью оказать ему сопротивление. Или же он щадил меня? Не знаю. Но продолжалось это только до тех пор, пока бархатистый, обволакивающий голос не произнес:
— Что с вами, друг мой? Вас не узнать. Будьте же мужчиной до конца!
И тогда он убил меня. Топором или мечом, не все ли равно? Он перешагнул через меня и пружинистым шагом, расправив плечи, отправился туда, где слышался голос Вероники. А следом за ним через меня перешагнули потертости на покатостях, лапти и топорики за витыми поясками, внимательные глаза и проникновенный голос, сжимающие кифару паучьи пальцы… Откуда-то издалека неспешное цоканье копыт, кентавр Василий перевернул меня на спину и закрыл мои незрячие глаза. Он пробормотал сокрушенно, что нехорошо это — оставлять меня здесь, ну да теперь уж все равно, махнул рукой, тоже перешагнул через меня, мазнув напоследок по лицу хвостом с застрявшими в нем репьями и процокал в сторону конюшни, бормоча вполголоса:
— Надо же, неприятность какая случилась — убили! Впрочем, сам виноват… Но где же она? Она должна быть где-то здесь… Но бескрыла!
Я остался лежать на затоптанных мраморных плитах, а я бродил по улицам пылающего города. Грохот стоял до небес: победители рушили стены, поклявшись сровнять их с землей, но не видели того, что видел я: на месте разрушенных вырастают новые стены, выше и прочнее прежних.
Я-штрих тоже не видел этого, победитель из победителей, он шел с гордо поднятой головой, плечи окутывала леопардовая шкура. Одной рукой он сжимал меч, а другой волочил за собой стройную, хрупкую, как стебель тюльпана, женщину в блестящем покрывале. Она едва поспевала за ним, спотыкаясь на зыбкой от крови земле.