Амариллис день и ночь
Шрифт:
Я двинулся вслед за Аланом в мастерскую: та оказалась прямо рядом с домом и в прошлом служила гаражом. Бывало, вот так же поднимались гости и в мою студию, ожидая чего-то из ряда вон выходящего, надеясь, быть может, увидеть моими глазами то, чего не смогли уловить своими.
Переступив порог этой мастерской, я с первого же взгляда распознал одну из тех волшебных пещер, что встречаются повсюду, где только сыщется какой-нибудь энтузиаст, посвятивший себя алхимии или вечному двигателю, эзотерике часовых механизмов, эффектам анаморфизма или строительству кораблей в бутылках… короче говоря, любому виду деятельности из тех, что не упоминаются в телефонных справочниках.
Я увидел большой токарный станок и еще один, поменьше; огоньки трех газовых горелок,
87
Герон Александрийский(I в. н. э.) – древнегреческий ученый и изобретатель, занимался геометрией, механикой, гидростатикой, оптикой. В числе его многочисленных изобретений – фонтан, состоящий из двух емкостей, соединенных трубками.
– А вы, похоже, этим давненько занимаетесь, – заметил я.
– Я посвятил стеклодувной науке сорок лет. – гордо объявил Алан. – Бросил школу в пятнадцать, пошел учеником в одну местную стеклодувную компанию, а уже через пару лет проектировал всю их продукцию. Там и проработал до пенсии. Ушел в девяносто пятом, открыл свое дело и с тех пор тружусь на себя.
– А за бутылки Клейна как принялись?
– Кто-то показал мне одну, когда я еще в учениках ходил. Я попытался изготовить такую же – непростая, знаете ли, штука, – и влип: с тех пор больше ни о чем и думать не мог, года, наверно, до девяностого. Где-то я вычитал, что Феликс Клейн говорил: если его бутылку разрезать по правильной линии, то получатся две ленты Мебиуса, перекрученные один раз. Вот я и задумался: если простейшая бутылка Клейна дает в разрезе две ленты Мебиуса, перекрученные один раз, то из какой формы получатся две ленты, перекрученные три раза или, скажем, пять? Вот так и началась моя коллекция. И только дойдя до модели номер четырнадцать, я сообразил, что достаточно разрезать бутылку Клейна поперек, точно по средней линии, – и уже получатся две ленты Мебиуса. Раньше я и не догадывался. В том-то вся и загвоздка: если б я знал заранее, то модели с первой по четырнадцатую так бы никогда и не появились. А ведь ими-то как раз и заинтересовались математики: это же исследовательский проект, проведенный сугубо на практике, безо всякой опоры на теорию. Я просто рассматривал разные формы и подбирал подходящую, а затем воспроизводил ее в стекле – и они ее получали в свое распоряжение на веки вечные.
Я задумался: а есть ли у меня в жизни что-нибудь на веки вечные? Амариллис? Едва ли.
– Я рассматривал вашу выставку в Музее наук, – сказал я, – и она меня просто с толку сбила. Голова кругом идет от всех этих выкрутасов.
– Если я покажу их вам все по очереди, будет легче, – пообещал Алан.
Он извлек откуда-то черный чемоданчик вроде тех, с какими ходят коммивояжеры, распаковал и наконец водрузил на ближайшее свободное место простейшую бутылку Клейна. На нее я уже насмотрелся на разных интернет-сайтах под всеми углами, и на обычных картинках, и в анимации. Приятная, в общем-то, штуковина – необычная, но как будто безобидная.
Это была модель номер один. За ней последовали другие, все более и более причудливые, и каждую очередную модель Алан ставил рядом с предыдущей для сравнения: их сверкающего полку все прибывало не только числом, но и сложностью. И сам Алан мало-помалу входил в раж, голос его приобретал все больше властной звучности, глаза разгорались все ярче, и, казалось, он даже стал выше ростом. Я смотрел и слушал очень внимательно: я ведь души не чаю
– В этой пять отверстий, – сообщил он.
– Проходит сквозь саму себя пять раз, – уточнил я.
– Вот именно.
Эта модель походила на пивную кружку, горлышко которой, сужаясь в трубку, уходило внутрь сосуда и пронзало стенку. Затем, закручиваясь спиралью, трубка снова погружалась внутрь, проходила сквозь саму себя и сквозь стенку сосуда, затем делала еще один такой виток и, наконец, замыкалась внутри всей этой конструкции. Точь-в-точь как у нас с Амариллис: сосуд двух наших «я», из которого они то выходят во внешний мир, то возвращаются обратно, пять раз проходя точку встречи. Так мне подумалось, и, казалось, в этих словах заключено что-то важное, но что именно – я толком не понимал.
– Ну как, пригодилось вам что-нибудь? – спросил Алан. – В смысле вашей проблемы?
– Не знаю. Вы создаете произведения искусства, а искусство – это ведь не средство для решения проблем.
На самом деле мне не хотелось больше ни о чем говорить. Хотелось остаться одному и спокойно подумать о модели номер пятнадцать – но при этом не лишиться возможности ее разглядывать.
– Честно говоря, – возразил Алан, поразмыслив секунду-другую, – пока я все это выдувал, я вовсе не считал их произведениями искусства. До четырнадцатой модели я просто пытался угадать, где же надо делать разрез, чтобы получились две ленты Мебиуса с одной петлей. А пятнадцатый номер появился только потому, что он естественным образом следовал за четырнадцатым. Ну и так далее.
Он продемонстрировал мне и остальные бутылки, но меня теперь интересовал только номер пятнадцатый, и в конце концов я уговорил Алана продать его. Я вдруг почувствовал, что именно этот экземпляр хочет стать моим другом. Может, ему хотелось разглядывать меня не меньше, чем мне – его. Я уже отделался и от вопросов, и от надежд на ответы. Тайны – вот единственное, что приносит истинное удовлетворение; и только что одна из них согласилась поселиться у меня.
Перед тем как отвезти меня на вокзал, Алан показал мне в углу двора каменную статую, которую когда-то сам изваял. Плотненький, коренастый человечек лежал на боку, поджав ноги и одной рукой прикрывая голову. Не просто каменное изваяние человека – нет, настоящий каменный человечек, погруженный в сон и странствующий в зазорах камня.
– Как вы это назвали? – спросил я.
– «Пробуждение», – ответил Алан.
30. Сувенир
В поезде на обратном пути я поставил рюкзак себе на колени, нащупал бутылку Клейна номер пятнадцать и так и ехал, задумчиво ее поглаживая. Трубка ее изгибалась под моими пальцами вновь и вновь, раз за разом пронизывая себя насквозь. Она меня утешала; я чувствовал, что часть ее сокровенной тайны проникает через пальцы и в меня. Да, сказал я себе, вот именно так и устроены наши «я» – мое и Амариллис.
Потом я заснул и очутился на той самой дороге, ведущей сквозь сосновый лес к хибарке, у которой я в последний раз беседовал со старухой, притворявшейся черной кошкой. Теперь над дверью висела вывеска – «СУВЕНИРЫ».
Я толкнул дверь и вошел. Колокольчика, чтобы оповестить хозяйку о моем появлении, не оказалось, а запах внутри стоял такой, будто лачугу только что подняли со дна морского. Сквозь опущенные жалюзи единственного окошка пробивалась тускло-зеленая мгла, в которой я и различил старуху. В неизменных своих черном пончо и черном сомбреро, она сидела в кресле-качалке, равномерно поскрипывавшей, как метроном.