Американская история

Тосс Анатолий

Дом

Полузасохший дом, морщинами изрытый, Окошки впалые, припавшие к земле, И вата между рам причудливо застыла Сугробами в стекле. Дверь чахлую, в щелях, тихонько приоткрою, И мрак сырых сеней вдруг поглотит меня, Ведро в углу, колоночную воду Я кружкой зачерпну, с кусками льда. Шагну вперед, в забытый запах кухни, И зарево огня в пробеленной печи, И керосинки свет скользнет по груде угля Усталым фонарем в ночи. Я в комнату пройду, под красным абажуром Стол скатертью накрыт, а слева у окна Сплетенных нитей цвет на деревянном чуде Вязального станка. Большой старик в побитой телогрейке Тяжелым лбом склонился над столом, Непознанная мысль, дрожа, замрет навеки Под медленным пером. Седая женщина, с морщинистым лицом, Высокая, с веселыми глазами, К двум мальчикам приникла и на что-то Указывает за окном. А за окном черемуха лишает Возможности дышать, цветов стена Надежно укрывает палисадник От сутолоки дня. Подъехала машина, из нее Красивый офицер, смеясь, выходит. Он беззаботен, весел и находит, Что -жить ему забавно и легко. С ним женщина, они заходят в дом, и все в нем вдруг

мгновенно изменилось, шум, беготня, посуды легкий звон смягчает детский смех, и женский разговор, стремительно меняя темы, раскрагаивает мерный баритон мужского спора, с жаждой перемены застыли шахматы, и будто бы с трудом, с акцентом новости читает радиола. Я пристально смотрю и все хочу понять, Но голова моя мутится от бессилья, Я знаю все про них, я знаю, что случится Через пятнадцать лет и через двадцать пять. Но в знании моем ни жизни нет, ни силы, В нем лишь одна печаль и лишь одна тоска, Загадки Бытия мне не понять причины, Как и никто ее не понял до меня. Я отступил к стене, где теплые обои Меня принять хотят и растворить в себе, Но нету в том нужды, их кружево простое По памяти я повторю во сне. Полузасохший дом, морщинами изрытый, Окошки впалые, приникшие к земле... Я вновь вернусь сюда, и вновь все повторится В моей судьбе.

* * *

Вчера я встретил девушку, у которой волосы были, как у тебя. Я подошел к ней и спросил: «Как дела?» Она посмотрела на меня, в ответ и сказала: «Да пошел ты, нахал», что, очевидно, означало «нет», хотя я ей нечего еще не предлагал. Впрочем, я не расстроился — не в первый же раз. К тому же, как застоявшейся лавине требуется обвал, мне порой требуется заведомый отказ. Он забирает энергию, которой у меня такой навал, что я не успеваю спускать ее в унитаз. Видимо, поэтому ты приснилась мне ночью. Дело даже не в том «кончу не кончу», для полюции уже возраст не тот. Просто сначала стало щекотно щеке, потом висок. Я провел рукой, чтобы смахнуть, как казалось, твой волос, а потом сразу голос. Он был тих, одинок, как будто просил прийти. «Заезжай, — говорила ты, — тебе ведь почти по пути. Подумаешь, какой-то час или два...» Я открыл глаза. В воздухе было темно. Лишь едва-едва белела плывущая на ветру занавеска. «Как невеста», — зачем-то подумал я. Потом промелькнуло нечто подобие тени, вроде как грудь, плечи, контур шеи, особенно понравился переход от талии к ширине отточенного бедра. Как будто это не линия, а чья-то от лени не вполне законченная игра. А потом я снова заснул, и утром проснулся хмур, разбит и разлит, как будто прямо сейчас опять пора нагружать кровать еще одним сном. Я глядел в потолок и думал, что сегодня, но позже, потом, где-нибудь после обеда, надо снова встретить ту девушку с волосами, похожими на твои. Так она все утро и маячила впереди, как обещенная тобою ночью победа. Ведь вряд ли она меня два раза пошлет, в конце концов, я забавен, и женщины ценят, то, что я, в отличие от многих других, не вполне законченный идиот.

Разлука

Как удержать, когда расстояние, врезаясь в пространство, расскалывает его на куски, невзирая на то, что оба они сродни, и в обыденной размеренной жизни даже создают ощущение постоянства? Это напоминает ледоход, когда уже оторвавшиеся льды перемалывают еще нетронутые, хотя и те и другие имеют одинаковую ледяную природу, это приводит к мысли, что тела, опущенные либо в воду, либо в другую субстанцию и находящиеся в движении, ориентированы на акцию разрушения. Так и я сам, так и расстояние между нами имеет сходство с отпущенным на волю цунами, обрушенное на неподвижный остров с одиноко брошенным там маяком, в результате, оставляя его не только разрушенным, но и вообще как бы ни при чем ни к проходящим кораблям, ни к мигающему свету... А потом, как бы празднуя свою удавшуюся победу, устремляется дальше, даже не пытаясь скрыть своего простого коварства... Так и я сам, так и расстояние между нами разрушает пространство. Как удержать, когда если протянешь руку, то упираешься в воздух? И рука, почувствовав бессилие и скуку бесформенной пустоты, которая давно перешла с тобой на фамильярное «ты» и пытается стать еше ближе, не хочет менять на нее уходящую чуткость пальцев. Чуткость, существующую теперь только для примитивного дела. Чуткость, давно разучившуюся трогать нежность твоего тела. И в этом предчувствуя схожесть своей судьбы с судьбой давно вымерших неондертальцев. Как удержать, когда взгляд выхватывает только конкретные очертания конкретных предметов и не может растечься по твоему тоже плывущему взгляду, выделяя только слова: «нет, нет, так очень сильно, пожалуйста, не надо». И отсутствие реальных границ позволяло ему вобрать в себя фантастическое смешение тел и никогда не виданных лиц, и еще приоткрытый в удивленной страстности рот... Но сейчас, когда все стало наоборот, и взгляд различает только переднюю ножку стола или плохо окрашенный подоконник, он чувствует себя, как чувствует покойник, вернее, как чувствует его чуть приподнявшаяся кверху душа, что больше, к сожалению, ей никогда не придется войти в это тело... Так и я, так и мой взгляд, пусть и несмело Уже не может соединить тебя со словом «судьба». Можно ли удержать, когда бесконечность разлук не рождает больше ночного желания. И любой, смешавшийся с ночью звук легко выводит сознание из ненужности снов. Когда слово «вновь» наслаивается на еще одно «вновь» и так без конца, и губы забывают черты твоего лица и боятся уже никогда не вспомнить. Когда одиночество настолько становится частью тебя, что даже окутывает уютом и паутиной тепла... Только тогда память пытается воскресить и вернуть неизбежность не только разлук, но и встреч, и мозг снова начинает нашептывать сначала слово «путь», а потом «сберечь».

* * *

Когда-нибудь я тоже обветшаю, когда-нибудь потом... Я аккуратным буду старичком ходить в квартире в байковой пижаме и завтракать домашним творогом, и, поднимаясь выше этажом, я буду говорить, что иду к даме, идя к соседке с кислым молоком. Я буду просыпаться под лучом уже давно привычного рассвета, его чуть-чуть рассеянного света достаточно мне будет. Кто о чем, а я все о газетах. В их приметах и в новостях родившегося дня январь я отличу от января. А позже, выходя со своего двора, в костюме, чудной

бабочке и с тростью, как будто бы я собираюсь в гости, как будто у меня есть в этот день дела. Я сяду в незаполненный трамвай, открою непрочитанную книгу, нелепо обижаться, но обиду нелепо сдерживать. И как бы невзначай я взгляд перевожу на тротуар, где жизнь себя торопит суетливо, и в этой суете есть счастье мига, который я с годами растерял... А может, был и прав Хемингуэй, решив вопрос со старостью своей.

* * *

Руки, когда-то трогавшие твою грудь, проникли и впитались в каждую клетку твоего тела, и, хотя ты была уверена, что их забыла, и не хотела их вспоминать, они неожиданно то и дело всплывали клеточной выжимкой в сознании и отправляли разум воспоминаниями, и ты закрывала глаза, путаясь в прошлом, в его безвременном расстоянии. Там же, растворенные клеточной плазмой, оказались и губы, когда-то ласкавшие кожу на твоей шее, так, что дергалась жилка и замирала, немея, не то от щекотки, не то от страха, а скорее от предчувствия обреченного краха всего замеревшего тела, раздавленного и втертого в эти паутинные жилки. И частично рассыпавшиеся его опилки смешались с липким запахом вспотевшей груди и с непонятно чьим, не то его, не то твоим, голосом, шепчущим: «Подожди, подожди». Но время постепенно лишило память движения, превращая фильмы воспоминаний в тусклые фотографии двух или трех случайно оставшихся сцен, и в какой-то момент ты решила, что это прошло совсем, что тебя отпустило, и ты можешь заняться чередой накопившихся дел. Например, накормить ребенка, родившегося, ты так и не поняла, как и когда, и успевшего вырасти лед до восьми, и сказавшего тебе: «Отпусти мою руку, мне больно». И ты разжала затекшие пальцы и, пробуя шевельнуть ими, подумала, что, наверное, не хватает кальция. И, посмотрев па своего случайного мужа, представив, что с ним, как всегда, придется сегодня спать, решила, что надо будет сказать, что ты устала и немного простужена, если не повезет и не удастся сразу заснуть, нагружая кровать тяжелым сном, и, почувствовав его желание к тебе прикоснуться, пробормотать: «Завтра, потом» — и отвернуться. А утром проснуться разбитой с одним лишь желанием быстрее попасть на работу, и остаться забытой. И молить Бога, чтобы память твоя, разоренная и опустевшая от разлуки, подменилась памятью клеток, и та, выдавленная из груди, шеи, бедра, и даже мизинца, вновь воскресила руки, которые только и могут тебя коснуться, чтобы потом присниться.

* * *

Смотри-ка, за окошком сыплет снег, а в комнате тепло, цветет герань, и «телек» примостился в уголке, и туфли в упаковке. И если б не вставать в такую рань, то можно б приложиться к поллитровке набухшего от яркости вина, отправив его с легкостью туда, куда уже пролились четверть литра... Поверь мне, милая, в том не моя вина, что, как бы образно сказать, сошла палитра с прошедшей, скажем, жизни. Тут, дело не в расплывчатой отчизне, скорее, в расплывчатой реальности. Хотя с какой такой уж радости сдалось нам это прошлое? Особенно когда скользит по вороту расслабленно рука, и взгляд плывет по взгляду, и губы, приоткрытые слегка, вымаливают влажностью награду, и скоро, глядишь, вымолят... Гляди, раскачивает сумерки луна, и лампа вторит ей притихшим светом, и ты пока что не спеши с ответом, пока мы лишь с тобой в начале сна, который, как и губы, пахнет летом.

* * *

Проживши столько лет в пустой квартире, стирая в тазике, мечтая о кефире тяжелым, низким утром... Я порой хочу уехать, бросить все к собачьим, обзавестись хозяйством и женой, спать с пей, обнявшись, ужинать горячим: мясным, куриным, жареным, телячьим, менять белье раз в сутки, а потом... родить ребенка, мальчика, назначить ему смешное имя Элиот и плачем его смешать день с ночью, так же, как дождем окно мешает тишину квартиры. Я б просыпался рано, на настиле забот и спешных дел, и мы вдвоем с наследником их дружно выполняли, готовя молоко, а ветер бы бросал в окно обрывки тьмы. Мы б пристально глядели, как сумерки домов на улице серели и покрывались светом. Элиот, прижавшись к папе, жевал бы молоко, его глаза синели, переходя в мои. Да и его лицо, да и мои черты... Как будто сон, подумал я невольно, уже не разобрать, где я, где он, как будто время сбросило кольцо, и снова я стою у изголовья.

* * *

Сейчас где я, давно устала ночь тушить рассвет. Соленый ветер пробует окно на крепость рамы и обжигает вздувшиеся нервы, которые болезненно давно, отравленные скверной ночного воздуха, как въевшиеся раны, с бессонницей сегодня заодно. Ты далеко, и я тебе письмо сейчас пишу, когда прочтешь — подумаешь, стихами, а я пишу потерями, где слово — есть мера времени. С годами мы все, конечно, что-то потеряли в своем одностороннем продвиженьи. Я ж, к сожаленью, теряю лишь тебя, как тело, обреченное одеждой на ссылку, где лишается надежды опухшего от влажности дождя.

* * *

Я долго жил, годами, дольше всех в твоем воображенье, все же умер! Я не печалюсь, было бы мне грех печаль плодить. Как многосотпый улей печаль гудит и требует сырца... Взамен я благодарен. Как ночами, бродя по улицам с пустыми фонарями, которым человек — пустяк, игра, лишь повод перекинуться тенями... Я представлял, что где-то за морями, за днями, тучами, закатами, ветрами, ты спишь сейчас, конечно, не одна, и сон, забившись между простынями, рождал в твом воображении — меня. Что, в общем, было мне достаточно. Ведь с нами живут рожденные ночными снами, как призрак неслучившегося дня.

* * *

Смывая пыль аэродромов, пыль перевальных городов, пыль телефонных разговоров, от них бегущих проводов. Смывая пыль переживаний, когда уже невмоготу, пыль неслучившихся желаний, и ожиданий... И в поту разбавленную пыль попытки из ночи в день, из ночи в день, и пыль раздробленной улыбки, и пыль потерянных потерь... Смывая пыль, стою я в ванне, жую поток живой воды, я как индус в своей нирване, я с пенисом своим на ты! Я так отчаянно лучист, когда я чист!