Американская повесть. Книга 2

Стейнбек Джон Эрнст

Первым делом он выбрал, как ему казалось, самое подходящее деревце (на секунду у него мелькнула мысль подпилить ствол зазубренной жестью, но он понял, что сходит с ума) и разложил вокруг него костер. Шесть следующих дней он занимался поиском еды, а деревце тем временем, прогорев насквозь, упало и продолжало гореть, пока не догорело до нужной длины: чтобы придать ему форму весла, каторжник непрерывно поддерживал огонь в маленьком костре, лукаво лизавшем полено с боков, следил за огнем и по ночам, пока женщина с ребенком (младенец уже брал грудь, уже чмокал, и каждый раз, когда женщина начинала расстегивать вылинявший китель, каторжник поворачивался к ней спиной, а то и вовсе уходил в лес) спали в лодке. Научившись выслеживать снижающихся ястребов, он часто находил кроликов и два раза нашел опоссумов; однажды набрал в воде дохлой рыбы, они ее съели, и у обоих высыпала на теле сыпь, а потом

открылся страшный понос; в другой день съели змею — правда, женщина думала, что это черепаха, — и с ними ничего не было; а потом как-то вечером пошел дождь, и тогда он встал, наломал в кустах веток, с прежним знакомым ощущением собственной неуязвимости стряхнул с них змей (теперь он больше не говорил себе: Это просто еще одна змея, а спокойно отходил на шаг и уступал им дорогу — они тоже без звука уступали ему дорогу, если успевали вовремя свернуться в клубок) и сложил шалаш, но дождь в ту же минуту кончился и больше не возобновлялся, так что женщина вернулась в лодку.

А потом однажды ночью — медленно, нудно тлевшее полено уже почти превратилось в весло —…да, была ночь, он лежал в постели, на своей койке в бараке, и было холодно, он натягивал на себя одеяло, но его мул мешал ему, тыкался в него, тяжело наваливался, норовил улечься рядом с ним на узкой койке, и постель тоже была холодная, мокрая, он пытался из нее вылезти, только мул не давал ему, держал зубами за ремень штанов, дергал и валил его назад в холодную мокрую постель, а потом, наклонившись, плавно мазнул ему по лицу холодным гибким тугим языком, и, проснувшись, он увидел, что костер погас и даже под веслом, уже почти готовым, не рдело ни уголька, но тут что-то длинное, холодное и тугое снова плавно скользнуло по его телу; он лежал, погруженный дюйма на четыре в воду, а лодка, толчками натягивая привязанную к его поясу лозу, то выдергивала его из этой воды, то опять бросала обратно. Что-то непонятное, всплыв снизу, тыкалось ему в щиколотку (полено, весло — вот что это было), и, еще не найдя лодку, еще продолжая в панике, на ощупь искать ее, он уже слышал, как по деревянному днищу мечутся скользкие шорохи, и тут женщина всполошилась, подняла визг.

— Крысы! — закричала она. — Полная лодка крыс!

— Лежи тихо! — крикнул он. — Это просто змеи. Можешь ты хоть немного помолчать, пока я доберусь?

Наконец он отыскал лодку, влез в нее вместе с незаконченным веслом; под ногой снова дернулся толстый тугой жгут; змея не ужалила; ему, впрочем, было бы все равно; он не отрываясь глядел поверх кормы, туда, где глаза что-то различали: сквозь туман там слабо просвечивала вода — открытое пространство. Втыкая весло в ил, как багор, он направил лодку в ту сторону и на ходу отпихивал увитые змеями ветви; дно лодки вялым эхом отзывалось на тяжелые сочные шлепки, женщина визжала не переставая. Наконец лодка выплыла из-под деревьев, оторвалась от островка, и только тогда он явственно ощутил, как эти твари стегают его хвостами по ногам, услышал шуршание, с которым они уползали через борта. Вытянув полено из воды, он провел им по дощатому дну — как совком, как лопатой: вперед, вперед, наверх, и — за борт; в белесом отсвете воды было видно, как еще три из них, прежде чем исчезнуть, судорожно свились в спирали.

— Замолчи! — крикнул он. — Тихо! Жалко, я сам не змея, а то бы тоже отсюда сбежал.

Когда негреющее утреннее солнце — бледный вафельный кружок в ореоле тонких пушистых волокон — вновь глянуло сверху на лодку (плыли они или стояли на месте, он не понимал), каторжник уже опять слышал тот самый звук, который до этого слышал дважды и запомнил навсегда: настойчивый, неотвратимый гул разъяренной воды. Только на этот раз он не мог определить, откуда этот звук надвигается. Можно было подумать, шум несся со всех сторон и то нарастал, то затихал; за туманом словно прятался летучий призрак: вот он только что был далеко, за многие мили от лодки, но уже через секунду казалось, он незамедлительно сокрушит ее своим ревом; были мгновенья, когда каторжник, ясно сознавая (все в нем сжималось, каждая клеточка его усталого тела вопила от ужаса), что лодка сейчас с маху врежется в этот грохот, хватался как безумный за свое весло — цветом и фактурой оно походило на закоптелый кирпич, на нечто, выгрызенное бобрами из старого дымохода, а весило фунтов двадцать пять, — стремительно разворачивал лодку и тут же понимал, что шум снова успел погаснуть вдали. А потом вдруг над головой у него раздался страшный грохот, он услышал голоса, звон колокола, и шум пропал, а туман растаял, как тает на стекле изморозь, стоит приложить к форточке руку, — лодка качалась на искрящейся солнцем коричневой воде бок о бок с пароходом, отделенная

от него какими-нибудь тридцатью ярдами. Палубы были забиты людьми — мужчины, женщины, дети, — одни сидели, другие стояли среди пирамид прихваченной впопыхах невзрачной мебели, и все они молча, грустно смотрели вниз, на лодку, пока каторжник и высунувшийся из рубки человек с мегафоном переговаривались между собой, тщетно пытаясь заглушить своими немощными выкриками тарахтенье двигателей.

— Ты чего, рехнулся? Угробить себя решил?

— В какую сторону Виксберг?

— Виксберг?.. Виксберг?! Подгребай ближе и подымайся на борт.

— А лодку тоже возьмете?

— Что? Лодку?! — И мегафон разразился руганью; богохульства вперемежку с вариациями на сексуально-физиологические темы полились потоком — пустой неосязаемый гулкий рев; казалось, его исторгли и тотчас вновь заглотили обратно вода, воздух и туман, а потому слова эти не причинили никому вреда, не оставили после себя ни саднящей обиды, ни унижения. — Да если я начну подбирать каждое ваше дырявое корыто, у меня из-за вас, крыс болотных, скоро негде будет шагу ступить. А ну давай, подымайся на борт! Думаешь, я так и буду гонять из-за тебя двигатели вхолостую?

Но тут раздался другой голос, такой спокойный, мягкий и рассудительный, что на миг показалось, будто здесь он еще более чужероден и неуместен, чем бесплотная рокочущая брань мегафона:

— Куда же ты собираешься плыть?

— Я не собираюсь. Я уже плыву, — ответил каторжник. — В Парчмен.

Тот, что задал ему этот вопрос, повернулся и, похоже, посоветовался с кем-то третьим, тоже стоявшим в рубке. Потом снова поглядел вниз, на лодку.

— В Карнаврон?

— Что? — не расслышал каторжник. — В Парчмен.

— Хорошо. Мы как раз в ту сторону. Высадим тебя где-нибудь поближе к дому. Поднимайся на борт.

— А лодку-то возьмете?

— Да, да. Давай скорее. А то, пока мы тут с тобой разговариваем, у нас только уголь зря горит.

Тогда каторжник подогнал лодку вплотную к пароходу и удерживал ее на месте, глядя, как они помогают женщине с младенцем перебраться через поручни, а потом вскарабкался и сам, но при этом не выпускал конец вплетенной в веревку лозы, пока лодку не подняли на грузовую палубу.

— Боже мой, — сказал тот, добрый, с мягким голосом. — Ты что же, вместо весла греб вот этим?

— Угу. У меня доска была, только я потерял.

— Доска, — повторил добрый (каторжник изобразил, как тот чуть ли не прошептал это слово). — Доска. Ну, ладно. Пошли, дадим вам поесть. С лодкой теперь все в порядке.

— Я, пожалуй, лучше здесь подожду, — сказал каторжник.

Потому что, как объяснил он своим слушателям, до него только тогда стало доходить, что люди вокруг, все эти толпившиеся на палубе беженцы (он сидел вместе с женщиной на перевернутой лодке, а они, обступив их кольцом, пристально разглядывали и его, и женщину со странным, жадным и скорбным, любопытством), не белые…

— В смысле, негры? — уточнил толстый каторжник.

— Нет. В смысле, не американцы.

— Не американцы? Так это что, была уже даже не Америка?

— Не знаю, — сказал высокий. — Они это место называли Атчафалайа.

…и потому что, когда он что-то переспросил одного мужчину, тот опять закулдыкал «гур-гур-гур».

— Закулдыкал? — удивился толстый.

— Это они так между собой разговаривали, — пояснил высокий. — Гур-гур-гур, уэнь-муэнь, ко-ко-ко, то-то-то.

И он сидел наблюдал, как они кулдыкают и поглядывают на него, но потом они попятились, и снова появился тот, добрый (на рукаве у него была повязка с красным крестом), а за ним шел официант с подносов. Добрый нес два стакана с виски.

— Давайте-ка выпейте, — сказал добрый. — Согреетесь.

Женщина выпила сразу, но он, рассказывал каторжник, поглядел на свой стакан и подумал: Я же виски семь лет не пробовал. До этого дня он за всю свою жизнь попробовал виски вообще только раз; случилось это прямо на винокурне, еще там, в сосновой пади; ему было семнадцать лет, он пошел туда с компанией: кроме него, пошли еще четверо, двое из которых были уже взрослые мужики — одному так это двадцать два — двадцать три, а другому под сорок; и он помнил. Вернее, помнил примерно лишь треть всего, что произошло с ним в тот вечер, — бешеная круговерть в багровых адских всполохах, потрясение, оторопь от раскалывающих голову ударов (и еще от стука собственных кулаков, молотивших по твердой, как они сами, но какой-то иной кости), а потом пробуждение — он лежал неизвестно где, в каком-то коровнике, которого никогда прежде не видел и который, как потом оказалось, был в двадцати милях от его дома. Короче, продолжал каторжник, он все это вспомнил, подумал, глядя на следящие за ним лица, и сказал: