Американская пустыня

Эверетт Персиваль

Глория стояла в дверях – смотрела и слушала.

– Похоже, я действительно мертв, – сообщил Тед жене.

– Со всей очевидностью вы не мертвы, мистер Стрит, – возразил Тиммонз.

– Тогда что же со мной такое?

Лилфаман отложил карандаш. И высоким скрипучим голосом подсказал:

– Древние греки и римляне, а также и фракийцы обычно выжидали от трех дней и более, чтобы начался процесс разложения, прежде чем приступить к погребению. Просто на всякий случай: а вдруг покойник еще жив. Кроме того, римляне звали умершего по имени и для вящей уверенности даже отрубали ему палец, проверяя, не пойдет ли кровь.

– Когда я говорю, я дышу, – сообщил Тед. – Это что-нибудь да значит?

Тиммонз

пожала плечами.

– Но дышать мне не обязательно. Ну, то есть если я не разговариваю, то могу сидеть часами, вообще не дыша. Могу встать и пересечь комнату, опять-таки не дыша. Мне позарез нужно знать, что происходит.

– Очень жаль, – промолвила доктор Тиммонз.

Тед наблюдал, как она укладывает вещи обратно в чемоданчик.

– Вот и мне очень жаль, – сказал он. – Я так понимаю, с поисками ответа вы уже покончили?

– Мне бы хотелось пригласить вас приехать в больницу, на анализы, но, боюсь, что результаты я знаю заранее. Анализы покажут, что вы, безусловно, мертвы.

– И тут я что-нибудь ляпну – и все испорчу, – докончил Тед.

Тиммонз коротко рассмеялась.

– Ну, вроде того.

Глория шагнула к столу, встала за Тедом, положила руки ему на плечи.

– Вы верующая? – спросил Тед у доктора.

– Нет, – помолчав, призналась она.

– Вот и я нет, – вздохнул Тед. – И никогда не был.

Тед наблюдал в окно гостиной, как на Тиммонз и Лилфамана, едва те вышли за ограждение, набросились репортеры с кинокамерами. Доктора Тиммонз эта орда не на шутку испугала, Лилфаман доблестно попытался защитить свою начальницу. Потом их взяли в кольцо – и вопросы стали бить в цель.

– Вы – друг семьи?

– Вы – врач? Это ведь врачебный чемоданчик, правильно?

– Что вам удалось установить? Вам позволили осмотреть мистера Стрита?

– Находится ли мистер Стрит в добром здравии?

Потрясенная Тиммонз издавала невнятные звуки. Лилфаман выступил вперед, заслонив ее собою.

– У доктора Тиммонз на данный момент нет комментариев. – Он снова попытался увести свою спутницу, хоть напролом сквозь толпу, хоть в обход.

– Доктор Тиммонз, а кто вы по специальности?

– Вот именно, а что вы, собственно, за доктор?

– Как так может быть, что мистер Стрит все еще жив?

– Это все жульничество, да?

И тут, верно, дойдя до точки, Тиммонз выпалила:

– Мистер Смит мертв – и все-таки жив. Сердце у него не бьется, но мозг функционирует. Я этого не понимаю. Мне вам ответить нечего. Он, как мне кажется, напуган. Я тоже напугана. – Голос у нее словно потек вспять. – Может, нам всем не худо бы испугаться.

Глава 4

Доктор ушла; съемочные группы беспорядочной толпой осаждали автоматы, покупая завернутые в бумагу сандвичи и баночки с газировкой. Тед посмотрел на все это в окно и решил, что сидеть в собственном доме словно в клетке – участь не самая отрадная и завидная; во всяком случае, ему это не по душе. Так что он позвал Глорию и детей, заставил их умыться и переодеться в свежее и сообщил, что они идут лично разбираться со всей этой ерундой.

Глорию такая мысль явно ужаснула, она уронила руки, и ладони ее беспомощно затрепыхались по бокам; однако сейчас она более чем когда-либо верила в мужа, полагалась на его здравый смысл – и не скрывала этого. Но вот Эмили – Эмили уставилась на отца широко открытыми глазами, в которых читалось не столько удивление, сколько ярость и гнев, яростный гнев, что, наконец, выплеснулся наружу: истерически завизжав, девочка опрометью бросилась вверх по лестнице к себе в спальню.

На протяжении всей пока еще недолгой жизни Эмили Тед был патологически не способен разговаривать с дочкой о чем

бы то ни было, кроме как на самом поверхностном уровне – несмотря на то, что честно исполнял ритуал чтения вслух на сон грядущий и был в любое время готов поползать по полу на четвереньках, когда та была совсем крошкой, и побегать по двору с ней и ее приятелями двумя-тремя годами позже. Когда на одиннадцатом году в отлаженный распорядок жизни Эмили неизбежно грубо вторглись ранние месячные, Тед, призванный перепуганным ребенком в ванную (Глории дома не случилось) даже не сразу осознал, что происходит. Он просто стоял там и тупо глядел на запачканные кровью трусики в детской ручонке, не в состоянии сказать хоть что-нибудь – будь то утешить, объяснить или что другое. Глория, возвратившись домой, обнаружила, что Тед сидит на краю ванной (сколько всего, однако, повидала эта ванна!) и пытается разговорить Эмили на тему футбола. Однако нынче вечером Тед, к собственному удивлению, уверенно, не мешкая, уселся на кровать рядом с девочкой и спросил:

– Что с тобой, родная?

– Мне стыдно, – сказала она.

– Ты меня стыдишься?

– Не стыжусь. – Эмили покачала головой. – Мне неловко. Ужасно неловко. – Она подобрала с пола одну из своих мягких игрушек, голубого дельфинчика, и прижала его к груди.

– Прости, – повинился Тед. Он попытался нащупать кончиками пальцев узелки на шенилевом покрывале, однако ровным счетом ничего не почувствовал. – А мне не то чтобы неловко – но ужасно страшно.

– Мне тоже страшно, – отозвалась Эмили. Она посмотрела отцу в глаза – и задержала взгляд, наверное, дольше, чем когда-либо, так что Тед смог заглянуть в самую глубину карих зрачков, где затаилось непоколебимое упрямство, – на самом-то деле Тед ужасно любил эту ее черту, любил – а в прошлом еще и боялся. – Папа, ты умер?

– Не знаю, родная. – Тед нагнулся к дочери и кончиками пальцев дотронулся до ее руки. И хотя он не почувствовал, сколь нежна детская кожа – его собственная, верно, заледенела или огрубела, – ощущение от его прикосновения, видимо, оказалось иным, нежели прежде, или иным, нежели ожидалось, потому что разом перечеркнуло близость, возникшую в ходе недолгой беседы с девочкой, и вызвало панику. Эмили завизжала, кинулась прочь из комнаты, по дороге налетела на косяк, отлетела, точно мраморный шарик при игре в пинбол, и помчалась вниз по ступенькам. Тед бросился следом; Глория и Перри выжидательно глядели на него от подножия лестницы. Все вместе они поспешили в кухню и обнаружили, что дверь распахнута. Мир снаружи казался таким невероятно просторным и чужим, что при виде него все замерли.

– Ох, Господи, – выдохнула Глория.

Тед подбежал к двери, окинул взглядом бугристую лужайку заднего дворика: перепуганного ребенка уже взяли в кольцо пропахшие кофе и табачным дымом стервятники-журналюги.

– Нет! – закричал Тед и со всех ног припустил к дочери.

Телерепортеры, журналисты и кинооператоры множились, точно камни в поле. Все они тут же развернулись к бегущему и принялись лихорадочно настраивать оборудование.

Тед добежал до Эмили, но прикосновение его руки опять вызвало ту же самую злополучную реакцию: дочка принялась визжать и брыкаться, так что несколько оказавшихся рядом взрослых сочли за лучшее увести девочку от источника ее страха. Какие-то люди заслонили от Теда дочь; он звал ее, но тщетно. Потом позвал Глорию – не столько на помощь, сколько от отчаяния. Репортеры из новостей толпой потоком хлынули от фасада на задний дворик; пространство между Тедом и Глорией заполонили кинокамеры, бессчетные тела, голоса и распоряжения. Тед видел, как жена проталкивается к нему, отмахиваясь от микрофонов и объективов. Отдельные вопросы, перекрывая общий гвалт, достигали-таки его слуха, однако Эмили исчезла, растворилась в море ног и торсов, пропала из поля зрения.