Американские боги. Король горной долины. Сыновья Ананси
Шрифт:
Среда открыл дверь — совершенно голый, если не считать обернутого вокруг пояса белого гостиничного полотенца.
— Какого лешего тебе надо? — спросил он.
— Хотел кое о чем рассказать, — сказал Тень. — Может, конечно, мне это приснилось, — но только не приснилось мне это: может, я надышался дымом от синтетической жабьей кожи, что курил тот жирный парень, или, может, у меня поехала крыша…
— Ладно, ладно. Валяй, что там у тебя, — сказал Среда. — Видишь ли, я тут, типа, несколько занят.
Тень заглянул в комнату. На кровати кто-то лежал и смотрел на него.
— Я только что видел свою жену, — сказал он. — Там, в номере.
— В смысле, призрак? Ты видел призрак?
— Нет. Не призрак. Она была настоящая. И — это была она. Мертвая, конечно, но никакое это было не привидение. Я до нее дотрагивался. Она меня поцеловала.
— Понятно, — Среда повернулся к лежавшей у него в постели женщине. — Я сейчас вернусь, дорогая.
Они пошли в номер к Тени. Среда включил свет. Покосился на сигаретный окурок в пепельнице. Почесал грудь. Соски у него были темные — соски старика, — а волосы на груди совершенно седые. На одном боку — белый шрам. Он понюхал воздух и передернул плечами.
— Ну ладно, — сказал он. — Значит, тебе явилась мертвая жена. Напугался?
— Есть немного.
— Тоже понятно. У меня от мертвецов всегда мороз по коже. И что дальше?
— Я готов уехать из Игл-Пойнта. С квартирой и прочим пускай разбирается Лорина мамаша. Она все равно меня терпеть не может. Так что едем, как только скажешь.
Среда ухмыльнулся.
— Славные новости, сынок. Утром и тронемся. А теперь тебе надо немного поспать. Если боишься, что сразу не заснешь, — у меня в номере есть немного виски. Будешь?
— Да нет. Обойдусь.
— Тогда не беспокой меня больше. Ночь у меня впереди долгая и многотрудная.
— Доброй ночи, — сказал Тень.
— Именно что доброй, — кивнул Среда и притворил за собой дверь.
Тень сел на койку. В воздухе по-прежнему пахло табачным дымом и формальдегидом. Досадно, что он даже и погоревать по Лоре, как подобает, не в состоянии: теперь, когда она исчезла, он понял, что и впрямь испугался ее, и что оплакивать умершего куда лучше, чем встречаться с ним по ночам. Да и потосковать по ней — самое бы время. Он выключил свет, вытянулся на кровати и стал думать о Лоре, какой она была до того, как он угодил в тюрьму. О времени сразу после свадьбы, о том, какие они тогда были молодые и глупые, как они были счастливы и как не могли друг от друга оторваться.
Тень не плакал столько лет, что ему уже давно стало казаться: он забыл, как это делается. Он не плакал даже когда умерла мать.
И вот теперь зашелся короткими, болезненными спазмами, и впервые со времен далекого-далекого детства он плакал, пока не заснул.
Они шли по зеленому морю по звездам и линии берега, а если от берега оставалось одно воспоминание, а ночное небо застили тучи и сгущалась тьма, их вела вера, они молились Отцу Всех, чтобы он дозволил им снова увидеть землю.
Дорога на этот раз не легла им скатертью,
К тому времени, как они добрались до зеленой земли на западе, зубы уже начали шататься, а глаза глубоко запали в глазницы. И тогда люди сказали: «Мы далеко-далеко от домов и очагов наших, от морей, знакомых нам, и земель, которые любим. Здесь, на краю света, наши боги забудут о нас».
Их вождь забрался на вершину высокого утеса и стал насмехаться над тем, как мало в них веры: «Отец Всех сотворил этот мир, — прокричал он. — Он вылепил его своими руками из раздробленных костей и мяса Имира, деда своего. Мозг Имира он забросил на небо, и стали облака, а соленая кровь его стала морем, по которому мы сюда плыли. И если он создал весь мир, неужто вы не поняли, что и эту землю тоже создал он? И если мы умрем здесь как мужчины, неужто не допустит он нас в залу свою?»
И тогда они обрадовались и стали смеяться. А потом дружно взялись за работу и возвели из расщепленных древесных стволов большой дом, и окружили его частоколом из заостренных бревен, хотя, насколько им было известно, кроме них других людей вокруг не было.
В день, когда постройка была закончена, случилась буря: в полдень небо сделалось черным, как ночью, от горизонта до горизонта заплясали белые росчерки пламени, удары грома были настолько сильными, что люди едва не оглохли, а корабельный кот, которого возили с собой на удачу, забился под вытащенную на берег ладью. Буря удалась на славу — мощи и злости в ней хватило бы на несколько бурь — и люди смеялись, хлопали друг друга по спине и говорили: «Громовик тоже с нами в этой чужой земле», — и они возблагодарили бога, и возрадовались, и пили, пока у них не закружилось в головах.
А ночью, в дымной полумгле большой залы, сказитель пел им старые песни. Он пел об Одине Отце Всех, который самого себя принес самому же себе в жертву — с той доблестью и отвагой, с какой потом встречали смерть другие его жертвы. Девять дней Отец Всех провисел на мировом древе, истекая кровью от нанесенной копьем раны в боку. И спел он им обо всех тех вещах, которые Отец Всех постиг в муках своих: девять имен, девять рун и дважды девять заклятий. Когда речь дошла до копья, пронзившего тело Одина, сказитель закричал от боли, точно так же, как и сам Отец Всех возопил в муках своих, и все они содрогнулись, представив себе эту боль.
На следующий день, который как раз пришелся на день Отца Всех, они обнаружили скрэлинга, маленького человека с длинными волосами, черными как вороново крыло, и с кожей, как жирная красная глина. Он говорил слова, которых ни один из них не в состоянии был понять — даже сказитель, а тот когда-то плавал на корабле, что прошел чрез Геркулесовы столпы, и потому знал купеческое наречие, внятное всем людям, живущим в Средиземноморье. Чужак был одет в меха и перья, а в волосы его были вплетены маленькие кости.