Американский доброволец в Красной армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейхстага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945
Шрифт:
После балки, прежде чем закрыть за собой люк, я оглянулся назад. Там на броне у меня среди десантников стояла, со своей сумкой через плечо, Принцесса Оксана. Она улыбнулась и снова показала мне язык. Остановиться нельзя, сделать что-либо я не могу…
Выскочив из балки, мы сразу оказались под огнем немецких противотанковых орудий. Я снова открыл люк и во всю глотку заорал:
— Спрыгивать! Всем! Немедленно… вашу мать!
А потом Чуеву:
— Крутыми зигзагами за Олегом!
От зигзагов Чуева вряд ли кто-то мог удержаться на броне. Он бросал машину то круто влево, то круто вправо. Немецкие бронебойные и осколочные
— Выходим из ложбины во фланг «Пантерам» и «Фердинанду»! — послышался в наушниках голос Жихарева.
Танк Олега выскочил из ложбины первым, и через несколько секунд за ним потянулся черный хвост дыма. В него попали. Я поймал в прицел выстрелившую в него «Пантеру» и скомандовал: «Огонь!» Немецкий танк вздрогнул и задымился. В этот момент Борис поджег вторую «Пантеру», а в наушниках раздался крик, в котором смешались отчаяние и восторг:
— Комвзвода пошел на таран! На таран!
Я успел увидеть, как в момент столкновения тридцатьчетверки и «Фердинанда» на их месте образовался огромный огненный шар. Вся наша рота оказалась в тылу прорвавшихся из окружения частей противника, и мы стали по приказу Жихарева расстреливать врагов прицельным огнем. Над нами прошли штурмовики, взявшие на себя голову колонны прорвавшегося противника.
На поле боя после этой мясорубки остались лежать трупы не сотен, а нескольких тысяч солдат и офицеров противника. Зря они не сдались нам в плен… — подумал я тогда.
Тем временем со стороны Бобруйска прорвалась еще одна группа противника, отчаянно продвигавшаяся по трупам своих и наших солдат. Жихарев скомандовал роте зайти к ним во фланг, что мы и сделали. Началась новая мясорубка, и снова жертвы. Мы потеряли еще одну тридцатьчетверку и еще один бронетранспортер вместе с экипажами.
Бои 28 июня продолжались еще долго. А когда прозвучала команда комроты уходить в лес, я решил сначала вернуться и найти то место, где наши десантники спрыгнули с брони. То, что мы нашли, описать невозможно! Герника! Острая боль в сердце. Сначала нам попалась пробитая осколками санитарная сумка Оксаны, потом изуродованные до неузнаваемости тела. Я не устоял на ногах и свалился на землю как подкошенный. На какое-то время я потерял сознание.
Сегодня словно через туман вспоминается мне, как Чуев взял на себя командование. Он с ребятами из моего и подошедшего экипажа танка Бориса нашли глубокую воронку и снесли туда останки разорванных тел, разорванных надежд, разорванных жизней, разорванной вдребезги мечты… Помню, кто-то из ребят сказал: «У нее ведь сегодня день рождения!» И затем реплика Чуева: «Она сказала вчера, что после боя будет со всеми танцевать до самого утра!»
Борис нашел гильзу от нашего 85-миллиметрового снаряда. Написал записку. Вложил в гильзу и воткнул ее поглубже в холмик над братской могилой.
…Разве мог я в тот момент представить себе, что в 70-х годах XX века бобруйские школьники, которых в 1944 году и на свете не было, найдут эту гильзу и что по их инициативе на западной окраине города установят аккуратно отремонтированную и покрашенную в золотистый цвет тридцатьчетверку над большой братской могилой и на мраморной доске позолоченными буквами будут написаны имена многих моих боевых однополчан — танкистов и десантников. Первым стоит имя командира нашего танкового корпуса генерала Бахарова, затем, среди других — мои дорогие, близкие мне люди —
Из фронтового блокнота: «Пишу в полевом госпитале после операции и не могу сдержать слез. Мне совсем не стыдно перед другими ранеными, у них тоже слезы на глазах. Бывают случаи, когда солдатам совсем не стыдно плакать… Мехвод Иван Чуев — а наши койки в полевом госпитале оказались рядом — рассказал мне, что я чуть ли не всю ночь громко разговаривал с Принцессой; он опасался, не рехнулся ли я из-за вчерашней трагедии. И мой верный мехвод тоже не спал из-за моего громкого голоса».
29 июня — 2 июля 1944 года
Боль
В ночь на 29-е я снова лежал под своей, нещадно изрешеченной осколками немецких снарядов и пуль тридцатьчетверкой. Меня греют две шинели — моя и оставшаяся с того дня в танке шинель Оксаны. В кармане моей гимнастерки — «талисман», вышитый и подаренный мне моей Принцессой зимой в Паперне: крохотный скромный синенький платочек. Казалось, он хранил запах рук Оксаны… Я ворочался с боку на бок, считал, сбиваясь, до сотни, повторял английский, русский и немецкий алфавиты, но уснуть по-настоящему смог лишь после приема 250 граммов чистого медицинского спирта.
…Рано утром я направлял свою тридцатьчетверку в самые опасные места навстречу огню противника, хотя его вполне можно было обойти с фланга. Это продолжалось и 29, и 30 июня — до тех пор, пока мехвод Иван Чуев вдруг не остановил машину и не выдал мне, как старший по возрасту, жесткий монолог:
— Все, командир, танк дальше не сдвинется с места, пока ты не придешь в себя. Мы прекрасно понимаем, что ты пережил. Нам тоже больно оттого, что ее с нами больше нет. И никогда не будет… Мы знаем, что ты ищешь смерти. Ты знаешь, где ее можно обойти, но ты этого не хочешь, лезешь на рожон. Ты смертельно рискуешь своей жизнью — и это твое дело, хозяин — барин. Но ты ведь нас подвергаешь смертельной опасности, а мы хотим жить! Понимаешь, командир?!
Остальные члены моего экипажа молчали, но я чувствовал и понимал, что думают они так же, как Чуев.
У меня не оказалось аргументов и слов, чтобы ему возразить. Я просто никак не мог смириться с тем, что моей Оксаны не стало, а я остался жить. Я счел это великой несправедливостью. И я действительно стал искать для себя смерти. Это был мой личный выбор. Но не «свобода выбора» членов моего танкового экипажа. Они ждали от своего командира разумных, а не сумасшедших действий — продуманных, отвечающих поставленным перед нами боевым задачам.