Американский Голиаф
Шрифт:
– Чего-то ты гонишь. Говоришь о чем, а я и не знаю.
– Черт возьми, все ты отлично знаешь.
– Не, – возразил Чурба – Откуда мне знать-то? Ни в каких мостовских, или как их там, я отродясь не числился. – Воткнув вилку в угря, Чурба поднял его над тарелкой. – Растолкуй, если надо, а не надо, так и не растолковывай. Я тут сижу и шлюху одну вспоминаю, пахнет она всяко лучше, чем ты со своей забегаловкой.
– Значит, ты не с Моста?
– Смотря с какого. Что за мост-то?
– Бруклинский.
– Может, тупой, а может, умный, – сказал Чурба – Откуда мне знать, какой я с виду в такое светлое утро.
– С виду ты говном пристукнутый. Откуда взялся – с Англии, что ль?
– Ну привет, – ответил Чурба. – Из Кардиффа, Нью-Йорк, прямо под Сиракьюсом. Так что там за Бруклинский мост? Не слыхал я ни про какие мосты.
– Господи, да все кругом знают, что они новый мост затеяли. Прут бабки прямо у меня из-под носа.
– Да уж, под твоим носом много баб поместится, – заметил Чурба. – Или не много, где ж тут нос разглядишь под такими-то зарослями. А зачем мост до Бруклина?
– Затем, что и все мосты. Ходить туда-обратно, – сказал человек. – Неужто не видал, сколько в гавани ящиков и кранов понапихано? Ослеп на оба глаза?
– Лучше бы я ослеп, только б не видеть эту миску, – ответил Чурба. – Что за хрень вы тут жрете? Откуда ее кусают? Не приметил я никаких железяк, а если б и приметил, откуда мне знать, что это такое. Ваш мост, вы и разбирайтесь.
– А что за шлюхины духи, о которых ты все мечтаешь? Как ее звать-то?
– В том-то и дело, – вздохнул Чурба. – Вылетело из головы. Бет. Герт. Дот, что-то в таком духе. Маловато для такой бабы.
– Что, здоровая очень? Болтаешься небось туда-сюда.
– Надеюсь, я успел поболтаться, да еще с толком.
– Может, Элла или Сью? – предположила обезьяна.
На обратном пути Чурба рассмотрел все, что так встревожило его собеседника. Горы оборудования, укрытые брезентом, обнесенные забором и охраняемые тощими немецкими овчарками. Хорошая новость – надо рассказать кузену Джорджу. Народ будет ходить по новому мосту смотреть на исполина.
Когда Чурба добрался до «Хумидора Халлов», не было еще восьми часов, однако Бен Халл был на месте и вытирал пыль с индейского племени. Голиафа откроют только в девять. Чурба стал нащупывать ключи и вдруг отпрянул. Бороздя у поребрика кучу серого снега, на него несся мешок с тряпками. При этом дымился, как дракон.
– Эй, мистер, – сказал мешок, – не ответите ли на один вопрос?
Чурба понял, что это всего лишь пацан, завернутый в старое армейское одеяло.
– Спрашивай, сынок.
Он присмотрелся, нет ли вокруг чего подозрительного. Беспризорники на этой улице имели привычку устраивать охоту на заблудших овец, а для приманки высылали козлов-провокаторов.
– Мать болеет, может, даже умирает, а у меня, кроме нее, никого и нету.
– Я не даю посторонним деньги, – ответил Чурба. – Поищи кого другого.
– Мне бы попросить кое о чем Кардиффского исполина. Да вот не знаю, который исполин настоящий? Одни говорят, этот, другие – тот, что в Нибло. А я все бегаю от одного к другому, потому что надо же знать точно, какой правильный. Мать говорит: доверяй мистеру Барнуму, да только она не в себе от лихорадки.
– Сомневаюсь я, что у тебя хоть на какого денег хватит, – проговорил Чурба.
– О, у меня как раз доллар, – ответил мальчик и потряс мешочком с мелочью.
– Ну раз так, я тебе скажу: этот самый исполин и есть настоящий.
– А откуда вы знаете?
– Слово даю, – ответил Чурба. – Как же мне не знать, если этого каменного человека откопали у меня на ферме.
– Ладно, а когда оно открывается? Мне бы успеть обратно накормить маму супом.
В животе у Чурбы зашевелились угри, и он рыгнул, прикрывшись рукой.
– Откроется, когда я скажу. Если обещаешь не безобразничать, проведу тебя внутрь. Давай свой доллар.
Дымящийся мальчик побросал холодные монетки Чурбе в перчатку.
– Шевелись, а то холодно, – приказал тот. – Вообще-то я мелочь не беру, но по случаю Нового года…
– Ух спасибо! – воскликнул мальчик.
– Только не проси у моего Голиафа слишком много, он тебе не Санта-Клаус.
– Что вы, сэр, – сказал мальчик, – только чтоб мама жива была.
Колд-Спрингс, Нью-Йорк, 2 января 1870 года
Коммодор Корнелиус Вандербильт обозревал с холодного балкона литейный цех Эндрю Карнеги. Река белого раскаленного металла поливала искрами небо. Расплавленная сталь принимала форму паровозов Вандербильта, его же товарных вагонов и рельсов, которых хватит, чтобы дотянуться до будущего. В пламени заплетались канаты его мостов. В огненных наковальнях обретали жизнь корпуса кораблей Вандербильта, зубья и шестерни ловких и безжалостных механизмов Вандербильта.
Коммодор направил взгляд в другую сторону. По Гудзону скользили льдины, точно впустую истраченные годы навстречу вечному проклятию. Откашлявшись, Вандербильт выплюнул в ночь мокроту. Потом ушел с балкона.
– Свежо, – сказал Карнеги самому почетному своему клиенту, президенту Нью-Йорка и Гарлема, железных дорог «Хадсон-ривер», а теперь и «Нью-Йорк-сентрал».
Коммодор, который, начав с парусных лодок, возивших людей и грузы от Стейтен-айленда к Манхэттену, построил флот и встал во главе империи, несомненно, был главным генератором этого мира.