Амгунь — река светлая
Шрифт:
Он повернулся, заскрипели пружины раскладушки, заложил руки под голову — так лучше думалось. Но мыслил не о том, оставаться ему на Амгуни или вернуться в город, в отряд: с мыслью этой, которая пришла исподволь, он уже сжился, и она не была для него неожиданной. Сейчас он вел разговор с женой. Она бы сказала сейчас:
— Я знаю, почему ты уцепился за БАМ.
Фомичев поморщился бы и ответил
— Леля, послушай, что я тебе скажу… Роднее тебя, ты это сама знаешь, никого у меня нет. Ты да вот Анютка еще. Но не смогу я в другом месте жить! По-всякому прикидывал: не смогу! Как болезнь какая-то прилипла, напасть, что ли… С ума я сошел на этих мостах. Строить хочу!
Фомичев лежал, уставившись в потолок. Разговор с женой вдохновил его. Он еще никогда не наговаривал так много кряду и так складно. И это его удивило. «Поди ж ты! И откуда слова-то взялись! — Он слабо улыбнулся. — Подкатит под сердце — соловьем запоешь. Еще как!»
Фомичев уже задремал, когда Сашка вошел в вагончик. Стараясь не шуметь, Мальцев ступал на носки, сдерживал дыхание, раздевался бесшумно и как-то невесомо повалился на раскладушку рядом. Фомичев не хотел показывать Сашке, что еще не спит, и лежал тихо с закрытыми глазами. Может, так бы и уснули они, если бы Фомичеву так сильно не захотелось курить. Он долго лежал и терпел, потом тихонечко поднялся с раскладушки, нащупал на откидном столике сигареты, спички и вышел из вагончика.
Стояла ночь, тихая, темная, глухая. Куда-то далеко от скученных вагончиков уходила тайга. Справа и слева сливались с небом горы, а внизу под невидимым обрывом яра неслась, поигрывая галькой, Амгунь. Оттуда тянуло родниковой свежестью. Ощущая ногами холодок покрытых росою трав, забыв про курево, Фомичев вдыхал полной грудью студеный воздух с реки, брел наугад. Ему вдруг показалось, что не из-за Амгуни они здесь, что им предстоит соединить один край земли с другим огромным мостом. Он даже голову запрокинул, оглядывая горы, мысленно прикидывая, какие опоры нужно поставить, чтобы уложить пролеты на вершины гор. Выходило — высокие, и засомневался было: неужто не осилим? Еще раз оглядел горы и проговорил вслух:
— Совладаем.
Темнота поредела, раздвинулась. Фомичев различал уже стволы деревьев, даже отдельные ветки — лес словно
«Неужто светает?» — подумал он удивленно и тут же увидел над зубцами гор, за рекой крутой бок припозднившейся луны.
Она вышла из-за гор и, чудодейственно, щедро разливая по горам свет, засияла на небосклоне. Деревья кинули густые тени, а ломаные линии хребтов зажглись студеным волшебным огнем. Невольно подумалось: когда еще увидишь такое колдовство? Закрутится колесо забот, замелькают горячие дни…
Фомичев, не торопился в вагончик, шел себе и шел, поглядывая по сторонам. На обрыве остановился. Вровень с берегом, скрывая от глаз светлые струи реки, приглушая ее торопливый говорок, плотно лежал белыми гуртами туман.
«Закрылась река, — с досадой подумал Фомичев. Жаль».
Он потоптался еще немного и, чувствуя, что зябнут босые ноги, пошел к вагончику. Иногда плечами, или головой он задевал ветки деревьев, и его орошал перезрелый росяной дождь. Холодные капли скатывались за ворот рубахи, и на мгновение он замирал на месте, прислушиваясь, как растекаются они по спине, вызывая в теле легкий озноб, и продолжал свой путь, переполняясь охватившей его беспричинной радостью.
У вагончика кто-то стоял и курил, красной точкой вспыхивал огонек. «Мальцев», — подумал Фомичев и хотел уйти, переждать, когда тот накурится, и уж было повернул в сторону, но Сашка заметил его.
— Это ты, Костя? — И Фомичев увидел, что он идет навстречу. — Не спится, старик?
Фомичев промолчал, достал сигарету. Сашка протянул свою — прикурить. Сказал:
— Тишина-то какая, а, Костя? Я не знал, что бывает такая тишайшая тишина, прямо балдею. — Мальцев улыбнулся. Улыбнулся открыто, по-детски изумленно, и это изумление было так неожиданно и так не вязалось с прежним Мальцевым, что Фомичев сознался:
— Хорошо здесь.
Они надолго замолчали, вслушиваясь в тишину, в эту минуту казавшуюся непоколебимой и вечной, как горы и тайга, окружавшие их.
— Завтра вставать рано, — наконец сказал Мальцев.
— Пойдем, — согласился Фомичев с сожалением.
И они пошли, близко, почти касаясь плечами друг друга, в тишине, которую утром им предстояло разбудить.