Амнистия
Шрифт:
Извертевшись на диване, скрутив простыню в жгут, Локтев, уже уставший ждать худшего и волноваться, встал, нашел в секретере упаковку снотворного и, приняв таблетку, вскоре забылся тяжелым каким-то нечеловеческим сном. Утром он чувствовал себя больным и разбитым.
Осунувшийся, с бледным лицом, Локтев положил повестку на стол следователя и опустился на стул. Руденко захлопнул какую-то папку, посмотрел на Локтева искристым веселым взглядом и даже улыбнулся своим мыслям.
– Ну как, вы подумали над моим предложением?
– Подумал, – кивнул Локтев. – Хорошо подумал.
– Ну вот, опять вы за свое, опять все по новой.
Руденко, видимо, нисколько не разочарованный ответом, даже не согнал с лица улыбку.
– Только обстоятельства за те несколько дней, что мы не виделись, сильно изменились. Я бы сказал, радикально изменились. В худшую для вас сторону. Я не кокетничаю и не сгущаю краски. В настоящее время в Матросской тишине содержатся некий Степанидин, известный в уголовном мире, как Степан. Славянский вор в законе, коронован ещё пятнадцать лет назад, в ту пору, когда лаврушники не покупали это звание за деньги. Это к слову.
Локтев, чувствуя недоброе, вжался в стул.
– Так вот, – продолжал Руденко, веселыми глазами разглядывая ещё окончательно не засохший кактус в цветочном горшке. – Контролеры следственного изолятора перехватили маляву, которую Степанидин отправлял на волю. В своем послании он просит найти того чайника, кто насмерть сбил машиной его лучшего друга, помощника, свою правую руку. Некоего Мизяева Олега Иннокентиевича, рецидивиста. Кликуха Мизер, четыре судимости, три лагерных срока. Найти чайника и разобраться по свойски. В лучшем случае посадить на перо. А в худшем… Может, паяльной лампой сжечь. Даже сказать не берусь. Понимаете, о чем я толкую?
Локтев тяжело засопел.
– В прошлый раз вы сказали, что я сбил машиной вовсе не какого-то Мизяева. Я сбил технолога, семьянина, многодетного отца. Вы сказали, что его фамилия Игнатов. Единственная запись в трудовой книжке. А вдова Игнатова проломит мою голову утюгом. А на суде ещё добавит или, в крайнем случае, плюнет в морду. Вы сказали…
– А, мало ли, что я сказал, – махнул рукой Руденко. – Тогда я, фигурально говоря, воспитательную беседу провел. Усовестил вас. Забудьте эту лирику про технолога и его дружную многодетную семью. У Мизера на той самой улице живет шмара, вот он от неё среди ночи отправился за очередным пузырем. Догнаться. Ну, спьяну бросился под колеса. А вы вышибли этой вонючке мозги.
– Значит, я наехал на уголовника…
Локтев чувствовал себя обманутым, сбитым с толку.
– А за что сидел это Мизяев?
– Его осуждали за всякие пустяки, на нем ничего серьезного сроду не висело. Кажется, последний раз он ограбил и изнасиловал семидесятилетнюю старуху. А потом засунул её в мусорный бак. И все прочее в том же роде. В аварии Мизяев сам виноват, нечего шляться ночью по проезжей части. Это мое мнение. Но его к делу не подошьешь. А ваше чистосердечное признание уже в деле – его не выкинешь. И на суде вряд ли станут интересоваться образом жизни и подвигами Мизера. Судей будут интересовать только обстоятельства ДТП со смертельным исходом. Впрочем, суд – это дело долгое. До него дожить надо.
– Что, у меня мало шансов дожить до суда?
– Это
Скрестив руки на груди, Локтев покачивался на стуле из стороны в сторону. Он испытывал беспокойство в пустом желудке, какое-то странное брожение, пузырение, покалывание. Такое ощущение, будто Локтев наглотался стирального порошка для автоматических стиральных машин, и вот теперь этот порошок начал действовать. Рот наполнялся кисловатой вязкой слюной, которую приходилось часто, через силу сглатывать.
– Почему я должен вам верить? Прошлый раз вы говорили одно, сегодня совсем другое. Все эти малявы, воры в законе, старуха в мусорном баке, этот приговор в отношении меня…
Руденко поднялся на ноги, подошел к конторскому шкафу, достал с верхней полки толстый альбом. Положив его на стол перед Локтевым, он перевернул несколько стариц из плотного картона, ткнул пальцем в фотографию мужчины.
– В этом альбоме фотографии разных московских авторитетов. Вот он, красавец. Смотрит с фотографии, как живой. На снимке Мизер выглядит несколько моложе, но узнать можно. Вы ведь хорошо рассмотрели сбитого вами человека, вы запомнили его лицо? Это он?
– Он, – кивнул Локтев, чувствуя, как заурчал, как забеспокоился желудок. – К сожалению, он.
Руденко захлопнул альбом, убрав его на прежнее место в конторский шкаф, сел за стол, придвинул ближе пепельницу.
– Вы убедились: на этот раз я не блефую, – сказал Руденко. – И мне искренне жалко вас. По-человечески жалко. Сами себя в могилу закапываете.
– Дайте мне ещё пару дней на раздумье, – желудок отозвался на эти слова Локтева смачным бульканьем.
– Не могу дать ни дня, – Руденко цокнул языком. – Все сроки вышли, сегодня я должен предъявить вам обвинение и заключить под стражу. Если я этого не сделаю, в прокуратуре меня неправильно поймут. Мы, следователи, тоже под богом ходим. Но если вы решите сотрудничать со мной, обещаю вам свою защиту. На воле вас бандиты не найдут.
– Точно, не найдут?
– Сто процентов. Ваши показания, протоколы допросов будут изъяты из этой папки. А уголовное дело о гибели Мизяева мы закроем в связи с невозможностью найти виновника аварии. Вы ведь скрылись с места происшествия? Пусть все так и останется. Будем считать, что ваши следы потерялись во мраке той ночи. Тем самым мы исключаем утечку информации из милицейских источников. Понимаете? Итак, выбор за вами.
– Бывают моменты, когда выбирать не из чего.
Желудок Локтева заурчал, как проснувшийся гейзер.