Аморт

Соловьев Сергей

есть крылатый дракон и, согласно Зохару, тот самый,

что в райском саду обольщал... Я вспомнил "к чему бы":

нам в детском саду перед сном, перед мертвым,

так называемым, часом, точнее, чуть раньше, перед обедом

давали по кружке какой-то волшбы дрожжевой,

упоительной мути по имени "бражка", и чаша сия

в виде аперитива вливалась обоим полам ежедневно

во всех детсадах и, похоже, по всей территории СССР.

А потом мы, как бражники,

окукливались в простынки,

и матерые воспитательницы ходили между рядами,

следя, чтоб у всех под щекою лежали обе ладони.

Обе. Как бы не так! Да, вот к чему: этот китаец

за соседним столом пьет апфельшорле, теперь

пойдет окукливаться со своей эскимоской

и под простынкой разглядывать ее ложесна.

Интересно, какой же причудливой была она,

эта ассоциативная цепочка - от верблюдо-

к пингвинотворенью, или наоборот, Господи,

мудрая Твоя голова.

Знаешь, с кем я живу?

С големом. Даже не так - без я. Голем -

это и есть мы. Мы с тобой. Созданные моей -

чем?
– волей? воображеньем? воем

той пустоты, которую порождает любое тепло

живое - звериное, нежное, ножевое...

Это иллюзия, - говорит, - мы не пара...

– Да, - говорю,- еще бы нам ею быть. Пара-

нормальное мы явленье.
– Оставь под паром, -

она отворачивает лицо к небу, - своя у меня тропа.

– Черт, - шепчу, - черт, черт, черт,

что ж ты путаешь божий дар и зубные щетки

нашей dayly-live, воткнутые в один стакан!

– У меня своя, - говорит и поджимает губы.

Если б он был возможен, ее портрет:

как палимпсест, должно быть,

с нескончаемой чередой ее лиц,

просвечивающих одно сквозь другое,

и каждое - в точности то же самое,

в той точности, что доступна глазу

нашему. А природа чуть прищуривается, отходя

с пальцем у губ. Эти неуловимые - что?
–

даже слова не сыщешь - вот уголки губ, кажется,

чуть пониже... Нет, там же. А лицо уже все другое,

имя другое, судьба, всё.

Или глаза:

будь ее воля и не живи она меж людьми -

белыми быть им, девственно белыми, как две колыбели

мира (левый, как говорила она, от отца, правый

от матери). Белый, в котором рождаются все цвета.

Рождаются и умирают. Будь твоя воля. А у тебя -

светали, как небо, чуть в дымке, голубовато-белесые,

пока не взошло еще солнце, не проступил еще мир

попугайный, не встрепенулся, не растрепал еще

перышек, застящих взгляд (как я любил эту искоса,

чуть исподлобья

улыбку твою в сторону этой

природной цыганщины - шалей на шалых деревьях, тоски

с позолотцей, всей этой милой отрады, родной мишуры).

Да, светающие, как даль в тот короткий час,

когда тишь как свет сквозит отовсюду еще/уже,

когда мир еще чуть близорук и на ощупь свои черты

обретает, как женщина, от пробужденья на полпути

к зеркалу.

Широко распахнутые, как у ребенка,

и в далекой голубоватой дымке, как после смерти.

Помнишь, как мы, встречаясь, с тобой не встретились -

ни в первый раз, ни во второй, ни в третий,

и год за годом вот так проскальзывали не мимо даже,

а сквозь друг друга. Необъяснимо. Подумать трезво -

необъяснимо. Во тьму со света, прижавшись лбом

к окну, так не глядят, как мы глядели, не видя. Так

перед слепым лицом рукой проводят, чтоб убедиться.

Что ж, убедились. Я помню руку, лица не помню. А ты?

И ты, похоже.

Уже за полдень. По променаду прошелся.

Ни Диониса и ни менады. Но нет - одну

я видел: сидит за столиком на солнечной стороне

безлюдной улочки, нога на ногу (у нее, хотя улочки

здесь тоже закидывают), стакан мартини

нетронутый, сама - в лохмах крашеных в седину,

в растрепе, не чесанном со времен Шекспира;

Лир в бурю, хотя - тишь, ни дуновенья, масляная

мурлыка улицы. Она сидит, свесив руки по сторонам

стула, чуть сутулясь, глядит в одну точку - размером

в люк канализационный со сдвинутой крышкой

на мостовой. Сидит, в плед запахнута, ноги

босы, туфли валяются под столом. Я прохожу

по теневой стороне, она ведет меня взглядом, я

глаза прикрываю, продолжая идти. Давай дадим

ей фразу, скажем: "при условье, что оплачешь

мою судьбу, возьми мои глаза. Я знаю хорошо тебя:

ты - Глостер". Провожает, поверх стакана глядя

тяжелым мутным взглядом.

Знаешь, когда я вдруг упускаю из виду,

что тебя нет со мной,

этот мир, так называемый, окружающий -

как бы глаз задергивает, остается лишь веко

подрагивающее: тик, так. Так себе тик, ничего

особенного. А вслух: каждый сам себе осень,

спущенная с поводка. Странно, вроде как не отсюда

фраза. А что отсюда - Венеция?
– эта вьющаяся

не сходя с места в амальгамной воде рептилия

со сводящим с ума орнаментом, пиктограммой домов,