Ампир «В»

Пелевин Виктор Олегович

В фильме эффективная форма жизни зарождалась внутри чужого организма и через некоторое время заявляла о себе оригинальным и неожиданным способом. В российской истории происходило то же самое, только этот процесс был не однократным, а циклично-рутинным, и каждый следующий монстр вызревал в животе у предыдущего. Современники это ощущали, но не всегда ясно понимали, что отражалось в сентенциях вроде: «сквозь рассыпающуюся имперскую рутину проступали огненные контуры нового мира», «с семидесятых годов двадцатого века Россия была беременна перестройкой», и тому подобное.

«Особенная стать» заключалась в непредсказуемой

анатомии новорожденного. Если Европа была компанией одних и тех же персонажей, пытающихся приспособить свои дряхлеющие телеса к новым требованиям момента, Россия была вечно молодой – но эта молодость доставалась ценой полного отказа от идентичности, потому что каждый новый монстр разрывал прежнего в клочья при своем рождении (и, в полном соответствии с законами физики, сначала был меньшего размера – но быстро набирал вес). Это был альтернативный механизм эволюции – разрывно-скачкообразный, что было ясно вдумчивому наблюдателю еще в девятнадцатом веке. Никаких обнадеживающих знаков для нацеленного на личное выживание картезианского разума в этом, конечно, не было – поэтому поэт и говорил, что в Россию можно «только верить».

В результате этого прозрения я лишний раз понял, какое мужество и воля требуются, чтобы быть вампиром в нашей стране. А практическим следствием был дополнительный градус презрения к халдейской элите – этим вороватым трупоедам, пожирающим остатки последней разорванной туши и думающим из-за этого, что они что-то здесь «контролируют» и «разруливают». Впрочем, им еще предстояла встреча с новорожденным, который пока что набирался сил, прячась где-то между переборками грузового отсека.

Все эти мысли пронеслись сквозь мой ум всего за минуту-две. А потом я почувствовал, что из меня наружу рвется грозный мистический стих-предупреждение – и как раз на заданную тему.

Я записал все что мог. Это было трудно, потому что в албанском имелось мало подходящих конструкций для фиксации тончайших духовных образов, открывшихся моему мысленному взору, а все остальные речевые парадигмы были блокированы, и каждое слово надо было долго отдирать от днища ума. Мне приходилось подбирать очень приблизительные подобия, сильно проигрывавшие рафинированной образности девятнадцатого века. Но зато стих выиграл в экспрессии. Когда я дописал его, у меня осталось еще целых пять минут, чтобы внимательно перечитать написанное.

Получилось вот что:

СТАС АРХОНТОФФ

Зачем скажи Начальнег МираТвой ладен курицца бин серой?Кто Бени, Фици, Ары пира?Они тваи акционеры?Зачем ты так нипабедимоКерзою чавкаиш в ацтои?Каму кадиш в тумани виннамПод купалами Главмосстройа?Ты щаслеф. Ветир мньот валосья,Литит салома тибе ф морду.Но биригис. Твой след ф навозиУж уведал Начальнег Морга.

Я перечитал это мрачное пророчество три раза, проверяя и исправляя ошибки. Переправив «они» на «ани»,

я с гордостью ощутил, что сам не понимаю написанного до конца. Ясно было только происхождение названия: существовал гностический текст «Ипостась Архонтов», который мы проходили на уроке дискурса. Я, помнится, подумал тогда, что это хорошее имя для московского ресторатора («любимец московской богемы Ипостас Архонтов открывает новый гламурный вертеп „Лобковое Место“»…) А теперь боевая муза нашарила Ипостаса в моей памяти.

Особенно мне нравилась двенадцатая строка: одной из проекций словосочетания «уж уведал» на стандартный русский было «уж увядал», и тогда грозный смысл всего стиха, предрекающего гибель князю мира сего – той самой гностической змее с головой льва (змея, уж – какая разница), – концентрировался в одной точке, как и требовалось. Впрочем, речь здесь могла идти и о самой Иштар – из-за ее длинных змееподобных шей. Но чернуху я отогнал.

Кроме того, трудно было не обратить внимание на эти купола, которые один из моих прошлых поэтических визитеров сравнил с мигалками. Вот так в душе простого русского вампира встречаются великие эпохи нашей истории – и тихо жмут друг другу руки…

Я кликнул по кнопке «Send» за двадцать секунд до того, как покрасневшая секундная стрелка на моем экране пересекла финишную черту. Я успел.

Экран замигал и погас. Когда он загорелся снова, его разделила надвое вертикальная полоса. Мое стихотворение появилось справа. А слева возник стих, написанный за это время Митрой. Выглядел он так:

COME RЯ

Комарна ладони,хоть крохотный,из-за пропорцийтелапохож на могучего воина,ушедшего в думы.головка совсем небольшая,торс длинный и круглый.будь он человеком,он был бы –герой.

Митра сделал беспроигрышный ход.

Это, несомненно, был самый подлый способ ведения боя – грамотное и политически корректное стихотворение бескрылого карьериста, наподобие какой-нибудь думы о юном Ленине из семидесятых годов прошлого века. Комар во все времена был для вампиров тем же, чем сакура для японцев – символом красоты, совершенной в своей мимолетности. И еще, кажется, в этом был мистический подтекст: на фреске в хамлете Энлиля Маратовича была изображена смерть графа Дракулы, благородного рыцаря в черных латах, из разверстой груди которого улетал в серое небо смиренный комарик души.

Митра написал свое стихотворение обратной лесенкой, о которой говорил Бальдр – теперь я понял наконец, что это такое.

Вот только он не вполне изящно справился с двенадцатой строкой. Комар, конечно, герой – кто бы спорил. Как говорится, жил, жив и будет жить. Только правильно было «он был бы героем».

И тут до меня дошло. Он не просто называл комара героем, он еще и сравнивал его с Герой. Это, конечно, было бронебойным комплиментом – несмотря на длинный круглый торс и небольшую голову. Все равно что назвать девушку попроще ангелом.