Ампула Грина

Крапивин Владислав Петрович

Шар в небе становился то почти невидимым, то наполнялся переливами света. В нем обнаруживались прозрачные слои, стеклянные изломы, на которых загорались миллионы искр. Хрустальные миры пронизывали тонкие, как струны лучи.

"Может быть, это лучи людских душ, о которых говорил Май?" – мелькнуло у Лыша. И он метнул в прозрачность Шара свой луч. И сразу ощутил, как легко ему стало. Пропала память о всяких обидах и неудачах. Исчезла боль в суставах. Она и раньше почти не замечалась, потому что была постоянная и привычная, а сейчас вдруг по-новому проткнула, тряхнула

Лыша и… пропала совсем (неужели навсегда?) Ощутилось ясно и с особой силой, как он любит всех: маму, отца, Грету (хотя та и вредничает порой), всех ребят (в том числе и почти незнакомого Грина). И вообще всяких людей тоже… И даже учительницу Эльзу Генриховну, которая вкатала ему трояк по немецкому за год…

"Спасибо", – сказал Шару Лыш… И увидел впереди шагающего человека. Тот шел навстречу. Он был с посохом, в широкой, как балахон, белой куртке и в похожей на морскую зюйдвестку шляпе. Шагал молодо, легко. Лышу сперва показалось, что это знакомый. Уж не тот ли Валерий, с которым повстречались накануне? Но, когда путник подошел, стало видно, что он пожилой. Лицом и правда напоминал он Валерия, но это был словно его отец или дед.

– Таа-ха, лана-кассан а лана-то, – чуть улыбнулся путник. ("Привет тебе, юный всадник на маленьком коне.")

– Итиа танка, ната хоокко. ("Прохлады тебе, добрый путник.")

– Тта токко-сата? ("К Пирамиде?")

– Тта иа ("К ней"), – согласился Лыш, поскольку и правда держал путь к пирамиде, что черным треугольником торчала у горизонта.

И дальше они говорили все на том же языке.

– Как дела в городе Ча, мальчик? – спросил путник, опершись на посох.

– Не знаю, добрый странник, – смутился Лыш. – Я там не был тысячу лет.

Человек в зюйдвестке опять слегка улыбнулся:

– Ты ошибаешься, мальчик. Лет прошло не так уж много, и, к тому же, пески стирают их… Впрочем, это неважно… Скажи, ты уже бросал в Пирамиду шары?

– Бросал, добрый странник. И не раз… Может быть, поэтому… то есть немножко и поэтому… появился Большой Шар… – невольная горделивость скользнула в голосе Лыша. Впрочем, чуть-чуть. Оба посмотрели на хрустальное чудо, которое теперь было главным в мире. Путник снисходительно согласился:

– Может быть, и так… Но сегодня ты хочешь бросить шар с другой целью?

Лыш до этого мига не думал, зачем он хочет бросить шар. Он собирался сделать то, что делал уже не единожды, когда оказывался в Песках. Он поступал так – преодолевал знойный путь, подымался по каменным ступеням и посылал круглую тяжесть в глубину таинственных механизмов – потому что это было надо. Его сестра и ее ребята-следопыты старались делать в Инске что-то похожее, но Лышу казалось, что это не всерьез, а отголосок просочившейся откуда-то игры (как забава ребятишек-дошкольников, насмотревшихся кино про короля Артура и мастеривших себе картонные щиты). А здесь, в Песках, это было главным смыслом. И зачем думать «зачем»?

Но сейчас, когда путник в широкой шляпе напомнил ему про город Ча, многое вдруг стало видеться по-иному и вспомнилось подробно.

Глава 2

В этом городе Лыш был вовсе

не Лышем, а сиротой по имени Кки. И старше, чем сейчас. И не с темным ежиком жестких волос, а светлоголовый… как нынешний почти незнакомый Грин…

А город был молодой. Поставили его лет десять назад люди, которые долго отступали под напором другого, более сильного народа, уходили караваном в неведомую землю. И вот недалеко от моря оторвались наконец от преследователей, нашли подходящее место, построили дома и крепость.

…Дети сидели на внешнем гребне Стены, свесив ноги и постукивая сандалиями по камням. Здесь было тихо. Голоса не долетали, и спокойное море не шумело под обрывами. Щелканье твердых подошв об известняк было единственным громким звуком. Вечернее солнце грело спины.

Сидеть вот так и качать ногами над запретной землей – занятие само по себе приятное, от него сладковато обмирает душа. Но сейчас оно не было главным. Главной была игра в «махалки-леталки». Кки, Рыбка Или и Мышонок Олики отщипывали от куска влажной глины кусочки, скатывали из них шарики размером с вишню и насаживали на концы ореховых прутьев. Сильный взмах – и шарик улетает в дальние дали. Потерявшись из глаз, падает в нетоптаные травы Чужого поля. И ты словно улетаешь за ним, причем полет этот замирательный и долгий, потому что упругая сила согнутой ветки как бы растягивает время, а того, кто летит, лишает тяжести…

Чтобы и правда не улететь (точнее, не слететь вниз), левыми руками они цеплялись за щели ракушечных брусьев, из которых был сложен гребень…

– Я – дальше всех! – задиристо сказала тощая, похожая на мальчишку Рыбка Или и приготовилась к спору. Кки снисходительно промолчал. Он был старше Рыбки и Мышонка почти вдвое: им шел восьмой год, а ему весной стукнуло двенадцать. Мышонок тоже молчал. Он был неловкий и понимал, что хвастаться бесполезно.

Чтобы приободрить Мышонка, Кки сказал:

– Олики сегодня тоже хорошо кидает. Гораздо лучше, чем раньше.

– Ф-фы, – сморщилась Или.

– И ничего не "фы", – сказал Олики и придвинулся к доброму Кки.

Наконец глина кончилась, остаток разделили на три порции. Последние шарики, мелькнув на солнце, улетели далеко за крепостной ров. Кки отложил прут-махалку, потянулся и вскочил. Качнулся. Или ойкнула. Олики вцепился в его щиколотку.

Кки засмеялся и прыгнул на утоптанную толщу стены. Белые волосы его взлетели и опять упали на уши. Малыши прыгнули следом (Олики при этом упал на корточки).

Когда люди Каравана строили заслон, они из пиленых известковых брусьев сложили две стены – каждая толщиною в рыбачий аршин. Промежуток между стенами – шириной в пять шагов – завалили глыбами ракушечника, засыпали щебенкой, песком и землей. Над утрамбованной полосой с двух сторон оставили каменное ограждение – взрослому воину по пояс, Кки по грудь, Рыбке и Мышонку по самый подбородок. Так и получилась могучая и неприступная Стена. Длина ее была полторы тысячи шагов. На севере Стена упиралась в скалистые откосы Буковой горы, на юге уступами спускалась к морю. Там у самой воды стояла Квадратная башня. На ее верхней площадке после заката зажигали костер, чтобы рыбачьи лодки и грузовые лайбы в сумраке не потеряли пристань.