Амур-батюшка
Шрифт:
Как-то раз испуганная Агафья Барабанова прибежала домой.
– Федор, вставай-ка, – тормошила она мужа. – Я медведя встретила. Корова-то вышла, а я за ней. И он там… Кабы не подрал…
Федор не сразу сообразил, что ему толкует жена.
Последние дни Барабанов заленился. Землянку он сделал, а для коня и для коровы рядом с ней выкопал как бы вторую комнату, отгороженную от жилья толстыми досками. Обе были под одной крышей из накатника с землей. Главное, чтобы можно было зимовать, Федор сделал, а до остального не доходили
– Федор, а Федор! – сильной рукой Агафья потянула мужа за плечо.
Он нехотя поднялся на лавке и с ожесточением схватил себя за подбородок, словно собирался вырвать жидкую бороденку.
– Слышь ты, да ты одурел, что ли? Продери глаза-то… Ступай, кликни Бормотовых али Ивана ли Карпыча, будет тебе валяться: медведь у стана. Вот-вот корову задерет…
– Медведь? – Федор вытаращил свои маленькие глаза и стал живо обуваться.
– Ощерился пастью-то да ка-ак фыркнет!.. Встретился-то, будь он неладный!.. Я бежать, и он ушел. Да корова-то там…
Федор схватил ружье, заткнул топор за пояс и без шапки побежал к Бердышову. По дороге он выпалил из ружья.
– Ты что это? – спросил Егор, точивший у своей землянки топор на круглом камне.
– Беда, Кондратьич, медведь чуть Агафью не подрал! – сказал Федор. – Пойдем к Ивану скорей.
Бердышов, услыхав, что к озеру вышел зверь, снял со стены кремневое ружье. Егор пришел к нему с рогатиной – он сделал ее накануне, насадил железное острие на палку, – тоже собирался «воевать» с медведями.
– А почему ты, Иван, не берешь штуцера? – спросил Егор. – Ведь он бьет дальше, чем кремневка?
– По привычке старое ружье таскаю.
– Плохи, что ль, новые?
– Нет. Но я все думаю: неужели хуже охотником стал? Хороший охотник должен уметь из плохого ружья взять зверя. Гольды говорят, самое лучшее – пороть медведя рогатиной, а еще лучше ножом. Я тоже думаю, кто к хорошему оружию привыкнет, будет трус.
Пока мужики собирались, барабановская корова сама прибежала на берег к своей землянке.
Барабанов успокоился, сходил домой, взял сошки, чтобы удобней было стрелять, и впопыхах позабытую шапку.
– Рыба есть, теперь мясо надо заготовить на зиму, – говорил Иван.
– Медвежьего-то, – подтвердил Федор.
– У гольдов обычай: про медведей не говорить, слово «медведь» не произносить. Ночью про медведей не поминают, а то задерет. А мы орем: «Медведь, медведь!..»
Мужики отправились к озеру напрямик через релку, чтобы оттуда идти на Додьгу. Едва вошли они в лес, как сзади послышался топот. Вдогонку охотникам бежал Пахом Бормотов с ружьем. В последнюю минуту и он решил идти на медведя.
– Медвежатничал? – спросил его Иван.
– Приводил
Спустившись к озеру, охотники увидели на песках частые медвежьи следы, шедшие в разных направлениях вдоль берега.
Иван повел их налево, к устью речки, стараясь держаться под зарослями.
– Вон мишка-то лакомился, – показал он на Красноватые кустарники, обрызганные звериною слюной, – загребал лапами и, паря, посасывал.
В голосе Бердышова, как и обычно, когда он говорил про зверей, слышались и умильное любование медведем и дружеская насмешка над его привычками.
След привел охотников к одному из рукавов Додьги. Речка обмелела и притихла. Течение несло красные и желтые листья. Из-под спавшей воды выступило широкое каменистое русло. За галькой на берегах стоял густой елово-лиственный лес, а под сухим подмытым берегом торчали во множестве корни деревьев. Вся тайга, вместе с подлеском и с тонким слоем перегноя стоявшая на белом песке, была видна как бы в разрезе. Отяжелевшие синие грозди мелкого винограда свешивались с оголенных прибрежных побегов.
В воздухе с криками летали чайки и коршуны. В прозрачной зеленой воде вверх по течению стайками пробиралась кета. На камнях поток змеил изображение рыб, как в кривом зеркале.
– Вот лиса рыбачила, – пнул Иван зубастую рыбью голову. – Сейчас все – и звери и птицы – жрут эту красную рыбу почем зря.
На камнях повсюду виднелись гнившие остатки рыб, выловленных птицами и животными.
– Первые-то дни эта рыба была жирная, а нынче отощала, – заметил Егор, – горб у нее растет, зубья она скалит, нос крючком стал.
– Ход оканчивается, – ответил Иван. – Рыба эта из моря идет и всю дорогу не жрет ничего. Последняя самая отощалая идет. Сейчас она голодная, злая. Вон, гляди-ка, разодрались. – Иван показал на брызги в речке.
Горбатые, ослабевшие рыбины плескались на мели, хватая друг друга зубастыми пастями. Иван поднял с песка палку и ткнул их.
– Злая эта кета, вон как хватается, аж кожа летит. По речке на самый верх заберется, там икру вымечет, закопает ее в песок, в ямки. Хвостами она закидывает песком эту икру. После этого станет больна. Одуреет зубатка, стоит, уткнувшись мордой в берег, помирать собралась. Трогай ее – она не шевельнется.
– Она уж и сейчас заблужденная идет. Кому не лень, всякий ее схватит, – заметил Пахом.
– Мишка-то, однако, где-нибудь этой же давой промышляет, – проговорил Бердышов.
Он вдруг приумолк и стал внимательно озираться по сторонам.
– Неужто вся эта рыба сдохнет? – спросил Егор.
– Вся пропадает. Молодь выйдет из икринок, ее унесет водой в море, а вырастет – опять к нам же придет. Гольды говорят, что каждая рыба свою речку знает.
– И потом опять вся передохнет? – с изумлением спросил Пахом.
– Опять, паря.
– Какое богатство! Вот бы в Расею его!..