Амурские версты
Шрифт:
Из всех старых офицеров в батальоне числился только подпоручик Прещепенко. Да и тот, посадив баржу с мукой на мели, за бывшей Албазинской крепостью, зимовал там с несколькими солдатами.
Пока подъезжали новые офицеры, Дьяченко старался всячески ободрить и выделить солдат — участников прошлогоднего похода. Они у него отвечали за строительство плотов, заготовку леса. Он и сам часто брался за топор, показывал, как ловчее обтесать бревно для киля баржи, как поправить пилу. После этого проще было завести с солдатами непринужденный разговор.
— Ну и что 13-й номер… —
И рассказывал где-то слышанную солдатскую сказку. Правда, в ней говорилось про солдата и двух чертей, но он, хитро щурясь, увеличивал чертово племя до тринадцати, а простого солдата делал линейным.
Солдаты похохатывали — и сказка забавная, и отдохнуть можно.
— Вот что значит: мы линейцы, — заканчивал Дьяченко, когда последний черт, обманутый солдатом, с позором и без хвоста, извергая смрад, проваливался в преисподнюю.
У другой баржи, которую уже заканчивали и теперь конопатили и смолили, командир батальона похваливал отличившихся:
— Молодцы, ребята. Сразу видно: настоящие линейцы! — и, обращаясь к молодому солдату, спрашивал: — Ну ты, Тюменцев, рад, наверно, что попал в линейный батальон?
Игнат мялся, глядел на товарищей.
— Так, ваше благородие, солдат — он везде солдат. Служба-то, чо хорошего!
— Ему бы к Глаше! — оживлялись другие. — Невеста у него осталась:
— Ну, невеста у солдата — его ружье, а у нас еще и топорик. Значит, у нас сразу две невесты. А солдат — солдату рознь. Мы — линейные солдаты держим первую линию. Первую! Самый рубеж государственный. Поэтому и зовемся — линейным батальоном. Линейные батальоны всегда впереди. А уж за ними все остальные. Потому-то и на Амур мы первыми идем.
Солдаты из тех двух рот, что Дьяченко привел год назад из Верхнеудинска в Шилкинский завод, хвалили его другим:
— Подходящий командир. Он зря не изругает, не дерется. На ночлег, допустим, сперва нас разведет, а потом уж сам укладывается. И о провианте заботится. Шли мы с ним зиму, знаем его.
Постепенно батальон сплачивался.
И вот Четвертый сплав, к которому готовились с морозного и ветреного января, начался.
Под самый вечер, когда уже солнце повисло над зааргуньскимй горами, отпросился Кузьма Сидоров у командира батальона и отправился в Усть-Стрелку.
— К утру чтоб был, — приказал капитан. — Утром ожидается его высокопревосходительство, и мы отчаливаем.
— Я мигом обернусь. Мне бы только дружка повидать, — заверил Кузьма, предвкушая добрую домашнюю закуску и, конечно, выпивку при уютном свете каганца, под неторопливый разговор с тезкой Кузьмой Пешковым.
До станицы недалеко — версты две.
Шагал Кузьма и вспоминал, как декабрьским вечером, когда солнышко вот так же опускалось за гористый аргуньский берег, подходили они с Пешковым к этой станице.
— Вот она, родимая. Дошли, — радовался Пешков. — Счас, паря, старуха сала нажарит. Щи у нее
При виде заваленных снегом домишек, дымков над трубами им казалось, что они и правда чуть не бегут, хотя, сбив за поход ноги, ослабев в дальней дороге, солдат и старый казак еле ковыляли.
— Энто каки-таки люди? — окликнул их от своего дома Мандрика, тюкавший до этого топором.
Переводя дух, Пешков остановился и закашлялся. А Мандрика, отложив топор, косолапил к ним, приглядываясь из-под варежки.
— Что же ты, паря годок, соседа не признаешь, — откашлявшись, наконец сказал Пешков.
— Неужто Кузьма! — ахнул казак. — Не признал, ан не признал. Богат будешь, Кузьма! Воротился наконец. Ну, ин и ладно, ну, ин и добро… Да и как тебя признаешь, оборвался, как варнак. — Мандрика помялся, а потом предложил: — Так заходьте ко мне в дом! — И, словно обрадовавшись этой мысли, стал усиленно приглашать: — Заходьте, заходьте!
— Ты что? — удивился Пешков. — И мой дом вот он. Сколько дней до него топал, а уж тут дойду. Я уж к тебе завтра.
— Ну, ин ладно, — топтался на месте Мандрика, а потом начал сморкаться, очень уж старательно, так чего-то и не договорив.
— Али что таишь, сосед? — забеспокоился Пешков. — Так говори. Может, с Наськой что, али с конем?
Мандрика еще потоптался, потом махнул рукой.
— А, лихоманка его бери! Хошь не хошь, а сказать надоть. Да, может, зайдем все-таки в избу?
— Говори здеся, не томи, — приказал Пешков.
Мандрика еще раз махнул рукавом и решился:
— Жинка твоя Авдотья преставилась. Царство ей небесное. И похоронили без тебя.
Во время этого разговора подошла Мандрикина Марфа, другие бабы.
— Ай, мужики, — запричитали они, — да и что же это такое с вами сделалось? Оборвались, измаялись.
— Приказала Авдотьюшка долго жить, преставилась.
— Еще ладно, что в ту пору батюшка горбиченский тута оказался. Причастил ее, отпели, как положено. А не окажись батюшки… беда.
И вот сейчас, после долгой разлуки, бодро шагал линейный солдат Кузьма Сидоров навестить Пешкова. Пусть посмотрит, как выправился солдат. И одет подходяще в новое обмундирование, и сапоги на нем добрые, и кисет полный табаку. Придет солдат, ударит кулаком по двери, распахнет ее, щелкнет каблуками и доложит: «Солдат линейного номер тринадцатый батальона Кузьма Сидоров желает здравствовать!».
Тянулись по улице станицы подводы, гомонили у плотов и барж на берегу Аргуни казаки, белели палатки, а Кузьма видел только дом Пешкова и топал прямиком к нему.
Вот и знакомая дверь, за которой в прошлом году отогревались, а проворная Настя, всхлипывая от радости, что вернулся в их осиротевший дом отец, носилась то в сенцы за салом, то в подполье за квашеной капустой, а то бросалась с кочергой к печи, где радостно гудел огонь.
Кузьма, как и задумал, трахнул кулаком по двери, распахнул ее во всю ширину и, пригнувшись, шагнул через порог в полумрак дома. Там он браво вытянулся, прихлопнул каблуками и поднес руку к фуражке.