Амурские версты
Шрифт:
— Дурни, что тут не понять! Вот Чокчой табаку просит, свой промочил. А этому — гвозди понадобились. Он потом за гвозди рыбой отдаст.
— На, друг Чокчой, подыми!
Михайло отсыпал гостю табаку, вырубал кресалом огонь и сам закуривал трубку.
С Чокчоем, из рода Данкан, уже немолодым простодушно-хитроватым гольдом, носившим большую медную серьгу в ухе, Леший сдружился. Бывал в его летнем шалаше, переполненном ребятишками и собаками, ездил с ним на ночь на левый берег рыбачить, утром привозил своим мешок рыбы. Чуть вздремнув
— Мне лишь бы не бегом, а так все сделаю, — говорил он.
Чокчой быстрее своих сородичей усваивал русские слова и оказался человеком бывалым. Несколько лет назад он ходил с русским офицером проводником по Амуру и получил от него в подарок фитильное ружье. Ружье это, единственное во всем роду Данканов, принесло Чокчою уважение и почет на всей территории от Горина до Хабаровки. Плавал Чокчой и по Уссури, ездил даже торговать с маньчжурами на Сунгари. Был он отменным рыбаком и охотником. Две жены Чокчоя боготворили своего повелителя.
Последнее время из-за левобережного кривуна почти каждый день проплывали гольды с верховьев. Плыли они целыми семьями с ребятишками, женщинами и собаками. Миновав лагерь, лодки обычно приставали к берегу возле стойбища.
Яков Васильевич давно обратил внимание на это передвижение. Разглядывая в подзорную трубу лодки, он видел, что гольды везут с собой весь свой немудрящий скарб, даже перевернутые вверх полозьями собачьи нарты. Раньше, в июне, на Амуре у Хабаровки плавали только лодки гольдов из соседнего стойбища. Чем вызваны теперешние поездки, да еще все в одну сторону? Откочевывать к зимним стойбищам еще рано, лето в разгаре. И однажды, когда проплыли еще две лодки, капитан послал в стойбище Лешего.
— Навести соседей, помаячь. Узнай, куда эти лодки плывут? Может быть, ярмарка у них будет?
Михайло отмыл с рук глину, оттолкнул лодку и уплыл, довольный поручением.
Вернулся он часа через два вместе с Чокчоем и незнакомым старым седеньким гольдом. У того была жиденькая бородка, короткая косичка, морщинистое добродушное лицо.
Сняв войлочную шляпу, гольд начал кланяться, а потом, что-то сказав, вынул из-за пазухи халата связку пушистых шкурок и протянул капитану.
— Что это он, а, Леший? — спросил Дьяченко, беря шкурки.
— Тут, ваше высокоблагородие, такое дело, — начал объяснять Михайло. — Он, старик этот, аж с реки Сунгари приплыл. Из Китая, значит. Просит, чтобы вы ему разрешение дали поселиться на нашем берегу. Они, гольды, что по Сунгари живут, прослышали про договор с Россией и теперь бегут к нам. На русском, мол, берегу жить легче. Не бьют, мол, их, не обирают. Маньчжурская стража их сюда не пускает, так они ночью. И те, что до этого приплыли, Чокчой говорит, тоже с китайского берега. Больше все с Сунгари. Старик этот маньчжур боится беда как. Запуган, видать. Все выспрашивал у меня, не приплывут ли маньчжуры сюда, не вернут
— Что же ты ответил?
— Я говорю: не бойтесь, не приплывут. Земля здесь наша.
— Правильно объяснил, молодец, — похвалил капитан. — А старику скажи: пусть селятся, где захотят. Притеснять их у нас никто не будет. А шкурки эти отдай ему, пригодятся.
Старик внимательно слушал разговор, пытаясь понять, какое решение примет русский начальник. Он, не надевая своей шляпы, кивал головой, поддакивая Лешему, и улыбался, видя, что улыбается офицер. Но когда Дьяченко протянул ему пушнину, старик по-своему понял намерение капитана, упал на колени и быстро-быстро заговорил. Видно, он уговаривал начальника принять подарок и разрешить им остаться на русском берегу.
— Объясни ты ему, Леший, — сказал капитан, — что селиться я разрешаю. И другие пусть приезжают без опаски. А платить за это не надо.
Пришлось Михайле изрядно помаячить, пустить в ход всю свою изобретательность и весь запас гольдских слов, пока старик понял наконец, что возвращаться на Сунгари ему не придется. Чокчой тоже что-то растолковывал старику по-своему. В конце концов старик успокоился. Чокчой же отозвал в сторону Лешего и на ломаном русском языке спросил: неужели пушнина совсем не понравилась капитану?
— Чудак ты, — сказал Леший. — Капитан говорит, пусть даром живет, а пушнина ничего. Хорошая пушнина.
Чокчой сразу же все перевел старику.
Довольного гостя и Чокчоя Михайло на своей лодке отвез обратно. Там старик достал деревянного божка и щедро обмазал его рот рыбьим жиром. Своим родичам он сказал всего несколько слов, и те обрадованно засуетились у кипящего котла, приглашая и Михайлу поесть с ними.
— Ты мне, Чокчой, лучше талы подай, — попросил Леший, пристрастившийся к гольдскому блюду из сырой рыбы.
Чокчой что-то крикнул женам, и те моментально очистили живого еще сазана и принялись рубить его на мелкие полоски. Через пять минут тала была готова. Приезжие гольды пришли в восторг, когда увидели, с каким удовольствием русский солдат уплетает их еду. Они ахали и заглядывали Михайле в рот.
Гольдские семьи продолжали переселяться с реки Сунгари до середины августа, потом цепочка лодок враз оборвалась.
— Что-то не едут больше ваши люди? — спросил Михайло у своего приятеля Чокчоя. — Видать, все перебрались.
Чокчой замахал руками, затряс головой.
— Не все, не все!
Он рассказал, что маньчжуры, встревоженные бегством охотников и рыбаков, которых они с большой выгодой для себя обирали, выставили на Сунгари посты и на Амур никого больше не пропускают. Последней лодке удалось проскочить ненастной ночью, когда караульные попрятались от дождя.
Линейцы из роты Козловского, наведываясь в Хабаровку, рассказывали, что вскоре после приезда русских солдат уссурийские гольды тоже стали переселяться с левого берега на правый.