Анафем
Шрифт:
Почти всю площадь диска занимало небо с аккуратным белым кружком солнца чуть в стороне от центра. По краю шла тёмная неряшливая кайма, вроде плесени на круге сыра: горизонт, весь, во всех направлениях. В геометрии «рыбьего глаза» нашему «низу» соответствует край диска, «выше» значит ближе к центру. Если бы несколько человек встали вокруг Ока Клесфиры, на табуле их головы были бы направлены к центру, как спицы в колесе, а туловища составляли обод.
Чтобы разобраться с изображением по краю диска, я прибег к функциям выбора и увеличения фрагмента. В одном месте на светлом небе была как будто тёмная риска. При ближайшем рассмотрении это оказался пьедестал зенитной призмы рядом с Оком Клесфиры. Как стрелка, указывающая север на карте, он позволял мне сориентироваться.
Я запустил изображение вперёд, и риска-Эразмас исчезла за ободом-горизонтом. Через несколько мгновений вдоль края табулы пронеслось по дуге чёрное пятнышко: воздухолёт, уносящий фраа Пафлагона к бонзам. Остановив и увеличив картинку, я мог отчётливо разглядеть машину: застывшие винты и струи выхлопных газов, лицо пилота, наполовину скрытое лицевым щитком шлема, губы приоткрыты — видимо, он что-то говорил в закреплённый на щеке микрофон. Я сдвинул время на несколько секунд вперёд и увидел тот же воздухолёт, завершающий круг. В боковом окне мелькнуло лицо фраа Пафлагона: он смотрел на концент так, будто видит его впервые.
Затем, проведя пальцем по ребру диска, я заставил солнце пробежать по дуге и закатиться за горизонт. Табула потемнела. Звёзды должны были записаться, но мои глаза их не видели, потому что ещё не привыкли к темноте. По небу проносились редкие красные кометы — огни воздухолётов. Потом диск вновь посветлел: солнце показалось на краю и выстрелило себя в небо следующего утра.
Если быстро вести пальцем вдоль ребра диска, он начинал мигать, как стробоскоп: семьдесят восемь вспышек, по одной на каждый день, проведенный табулой под Оком Клесфиры. Замедлив изображение на последних секундах, я видел себя идущим к Оку Клесфиры во время анафема фраа Ороло. Вглядываться в эти кадры не хотелось из-за моего лица. Я только раз прокрутил их, чтобы убедиться: табула записывала, пока я её не вынул.
Я удалил первые и последние секунды записи, чтобы, если табулу конфискуют, на ней не было меня. Потом стал просматривать её внимательнее. Арсибальт упомянул, что видел ита. И впрямь, на второй день, вскоре после полудня, с краю изображения выдвинулось тёмное пятно. На минуту оно заслонило почти всё небо. Я отмотал назад и пустил запись с обычной скоростью. Это был ита. Он показался со стороны лестницы, держа бутылочку с разбрызгивателем и тряпку, протёр зенитное зеркало, шагнул к Оку Клесфиры — тут-то его изображение и заняло почти весь диск — и брызнул на него чистящую жидкость. Я невольно отпрянул — ощущение было такое, словно мне брызнули в лицо. Ита тщательно протёр объектив. Я мог заглянуть ему в ноздри и сосчитать волоски; видел сосуды на белках глаз и рисунок радужки. Это, вне всяких сомнений, был Самманн — ита, которого мы с Джезри видели у Корд. Через мгновение он уменьшился — то есть отступил от Ока, но совсем не ушёл, а простоял несколько секунд, исчез из виду, снова появился и ещё какое-то время пробыл перед Оком, прежде чем уйти.
Я увеличил изображение и посмотрел ещё раз. Закончив протирать объектив, ита обернулся, как будто что-то уронил. Он нагнулся, почти исчезнув с диска, а когда выпрямился, в руке у него был прямоугольный предмет размером с книгу. Я и без увеличения знал, что это: чехол, который я днём раньше снял с табулы. Ветер вырвал его у меня из рук, и я, торопясь, не
Самманн секунду вертел в руках чехол, прежде чем сообразил, что к чему. Потом резко повернулся ко мне — вернее, к Оку Клесфиры, — заглянул в объектив, нагнулся, протянул руку и (этого я не видел, но мог угадать) проверил крышку на щели для табулы. При желании я мог бы увеличить картинку и прочесть отражение в зрачках ита. Но в этом не было надобности: выражение его лица сказало мне всё.
Менее чем через двадцать четыре часа после того, как я вставил табулу в Око Клесфиры, об этом стало известно другому человеку.
Самманн ещё минуту стоял в задумчивости, потом сложил чехол, спрятал в нагрудный карман, повернулся ко мне спиной и удалился.
Я прокрутил табулу на облачную ночь и некоторое время сидел в почти полной темноте, пытаясь осмыслить увиденное.
Мне вспомнилось, как двумя днями раньше, у костра, я обвинил Ороло в неосторожности и пообещал друзьям быть осмотрительнее. Балда!
Когда на табуле Самманн поднял чехол, у меня кровь прихлынула к лицу и сердце заколотилось, как будто я тоже на вершине пинакля. Однако это была лишь запись событий, случившихся месяцы назад. И ничего не произошло. Правда, Самманн мог рассказать о своей находке в любую минуту. Например, прямо сейчас.
Это нервировало, но я ничего изменить не мог. Мучиться из-за ошибки, допущенной месяцы назад, — только попусту тратить время. Лучше подумать, что я буду делать дальше. Сидеть в темноте и переживать? Или исследовать табулу? В такой формулировке вопрос оказался совсем простым. Ярость, поселившаяся у меня в животе, требовала действий. Не обязательно резких. Выбери я другой орден, на этой ярости можно было бы выстроить своего рода карьеру. Следующие десять или двадцать лет я бы карабкался по иерархической лестнице, ища способы испортить жизнь тем, кто несправедливо поступил с Ороло. Став эдхарианцем, я лишил себя возможности влиять на внутреннюю политику концента, поэтому мыслил скорее в терминах убийства фраа Спеликона. Временами я и впрямь раздумывал, как это осуществить. На кухне у нас много больших ножей.
Табула меня спасла. Я обрёл цель — помимо Спеликонова горла. Должное упорство плюс чуточка везения — и у меня будут результаты, которые посрамят Спеликона, Трестану и Стато. Я встану посреди трапезной, объявлю, что узнал, и выбегу из концента сам, не дав им удовольствия меня отбросить.
А пока изучение табулы стало тем делом, которого мне не хватало. Я должен был что-то предпринять в ответ на изгнание Ороло. Оказалось, что работа — единственный способ превратить ярость обратно в горе. Когда я горевал, а не ярился, младшие фиды не шарахались от меня в сторону, а сознание не рисовало фонтаны крови, хлещущей из перерезанных артерий фраа Спеликона.
Итак, я выбросил Самманна из головы и сосредоточился на том, что Око Клесфиры видело ночами. Всего их было семьдесят семь, больше половины — пасмурные и только семнадцать — по-настоящему ясные.
Я дождался, когда глаза привыкнут к темноте, и без труда отыскал на табуле север — то, вокруг чего вращаются звёзды. В обычном режиме они выглядели точками, при ускоренной перемотке все, кроме Полярной, прочерчивали дугу вокруг полюса. Экваториальные монтировки более сложных телескопов компенсируют вращение Арба, и звёзды в них остаются неподвижными. У Ока Клесфиры такого устройства нет.
Табула могла показывать запись в разных режимах. До сих пор я использовал её как спилекаптор с его кнопками «пуск», «пауза», «ускоренная перемотка». Однако у табулы были и другие функции, например суммарное изображение за определённый промежуток времени. Раньше у космографов были пластины, покрытые светочувствительным веществом. Чтобы разглядеть объекты малой яркости, снимки делали с большой выдержкой, иногда по нескольку часов. Табула могла работать и так, и так. Если в режиме спилекаптора вы видели только редкие звёзды и дымку, то на снимке с большой выдержкой внезапно проступали спиральная галактика или туманность.