Анахрон (книга вторая)
Шрифт:
— Бред какой-то, — сказал Сигизмунд. — Труба, лабораторный запах, гараж, старые большевики… охтинский изверг…
— Какой еще изверг? — насторожилась мать.
— Да нет, это я так… — Сигизмунд подумал, что изверг с восхитительной легкостью вписывается в эту абсурдную цепочку. Семейное это у них, что ли?
— А больше дед ничего не говорил?
— Ну, сказал, если трудности возникнут по части гаража или квартиры — этим же товарищам звонить. Они устроют.
— Что за “товарищи” такие?
— Не знаю, горкомовские какие-то…
—
— Товарищей, — сказала мать.
— Тогда получается, что “товарищи” не горкомовские… Партия-то тогда уже того… кони двинула.
— Двинула или не двинула, а сработало. — Мать помолчала и заговорила другим тоном: — Я, Гошка, в твои дела не лезу. Ты скрытный. Весь в деда пошел. Только по-польски не говоришь.
— Аттила хайта мик Сигизмунд Борисович, — сказал Сигизмунд.
Мать покосилась на него с несчастным видом.
— Слушай, мать, а ты действительно веришь, что под гаражом проходит какая-то таинственная труба и что “товарищи” из горкома могут ее заткнуть? Может быть, это утонченное польское остроумие пана Стрыйковского?
— С депутатом-то помогли… Позвонил бы ты им, Гоша. Можешь не рассказывать мне про свою кикимору, где ты там ее подобрал и куда она сгинула.
— Она не кикимора, — сказал Сигизмунд. — Она перед иконой Божьей Матери молилась.
— Иная нечисть и к иконам нечувствительна.
— Ты еще “Вия” мне начни пересказывать. Господи, мать, как тебя в партии-то держали!
— Ты перед матерью не умничай! Мы в другое время росли! Это у вас телевизоры! А мы с шестнадцати лет у станка!.. И вот что я тебе еще скажу: дед мне велел не болтать о трубе и о прочем. Секретно это все. Можешь сколько угодно не верить — просто позвони. Сделай это для меня.
— А при чем тут гараж?.. — начал Сигизмунд и запнулся. Он вдруг понял, что связь есть. Какая-то. Сам тщился разгадать, когда чертил план двора.
— Ох, чуяло мое сердце, что добром все эти секреты не кончатся, — проговорила мать. — Позарился дед на казенное, а нам теперь расхлебывай. И ты с кикиморой этой связался. Напасть на нашу голову… Ох, Господи! Столько лет прошло… Деда уж давно нет… Думала, все грехи его замолила…
— Да подожди ты!.. То “грехи”, то “кикимора”…
— Ушла от тебя, говоришь? А ты видел, как она ушла? Может, она не ушла вовсе. Может, она под асфальтом сгинула… Город-то на болоте стоит да на костях…
Мать вручила ему конверт и отвернулась.
Сигизмунд тут же вытащил сложенный пополам листок. Пять телефонных номеров с именами-отчествами. Номера были семизначные.
— А дед у нас что, пророком был?
— В каком смысле? — напряглась мать.
— Номера-то современные. А дед когда умер?
— Не умничай. Несколько лет назад приезжал один…
— “Товарищ”, да?
— Ничего смешного. Товарищ. Александр Данилович. Привез новые номера. И раньше он раз приезжал. Когда номера меняли, в семидесятом.
— Мать, а какой он из себя? Ну, товарищ? Александр Данилович? На Меншикова похож?
Мать не поддержала шутки.
— Приличный мужчина. Он на похоронах деда был. Я его вспомнила.
— А кто он?
— Не знаю, кто он. Это дедовы дела, не мои и не твои. И не вздумай болтать. Никому. Понял? Все. Поехали. Вези меня домой. Отец заждался.
— Да позвоню я, позвоню. Только не гони волну, — сказал Сигизмунд недовольно.
Когда Сигизмунд приехал домой, настроение у него испортилось окончательно. Досадовал на деда с его тайнами, на мать с ее дурацкими суевериями, католичеством и партийной дисциплиной — на все. Под конец решил никуда не звонить и послать все подальше. Скомкал листок с телефонами и сунул кобелю в услужливо подставленную зубастую пасть. Кобель листок помусолил и выронил. Попятился, отступил на несколько шагов и залег, поглядывая на Сигизмунда печальным коричневым глазом.
— А ну тебя, — сказал Сигизмунд. Подобрал листок, расправил. Тяжко вздохнул. Права Виктория. Настоящий Генеральный Директор в подобные истории не вляпывается. Настоящий Генеральный Директор сидит в дорогом кабаке и лапает дорогих девочек. Потому что не вляпывается, мать его ети, в подобные истории, а делает деньги.
Для начала позвонил минхерц-товарищу Александру Данилычу. Этого, по крайней мере, мать видела. Во плоти.
Скрипучий старушечий голос осведомился:
— А вы Алексашу по делу или как?
— По делу, — сказал Сигизмунд.
— А вы Алексаше кто?
— Сослуживец, — соврал Сигизмунд.
Там помолчали. Слышно было, как орет кошка. Сигизмунду даже показалось вдруг, что он чует едкий кошачий запах.
Потом бабка спросила:
— Сослуживец — это по какой линии?
— По партийной, — молвил Сигизмунд веско.
Бабка еще помолчала. Переваривала, должно быть, услышанное. Потом осведомилась:
— А вас как по батюшке?
— Сигизмунд Борисович.
— Ой! — почему-то всполошилась бабка. И тут же яростно крикнула: — Брысь, проклятая! Это я не вам… Так что же вам не сказали-то, Сигизмунд Казимирович… Помер Алексаша, год уж как помер…
— Как? — растерялся Сигизмунд. — Как это помер?
— Так помер, — зачастила бабка, — вот уж годовщину справили… Инсульт. На боевом посту. Гражданская панихида была, выступали много… А что же вам-то, Сигизмунд Казимирович, никто не позвонил?
— Извините, — сказал Сигизмунд. — Здоровья вам.
— И вам, и вам… — отозвалась бабка.
Сигизмунд положил трубку. С трудом удержался, чтобы не шарахнуть телефоном в стену. Кретин! Бабка тоже хороша. Распереживалась, что “Сигизмунду Казимировичу” не сообщили. А чего ему сообщать, коли он помер аккурат на двадцать пять лет раньше “Алексаши”.