Анахрон. Книга первая
Шрифт:
Сигизмунд, наконец, добрался до колечка. Непривычно, конечно, но… но определенно возбуждает.
— Что за матрица?
Сигизмунд знал, что рано или поздно ему придется анализировать спектакль — Аська заставляет не только ходить и смотреть, но и вникать. Спешил запастись терминологией. Чтоб потом ничего не придумывать. Один раз высказал свое мнение и получил от Аськи по морде. С тех пор осторожничал.
— Понимаешь, вся “Чайка” подается нами как грандиозная мистерия в четырех перинатальных матрицах. Сама “Чайка” трактуется как роды, отсюда цепочка — символ пуповины. Процесс родов отражается на психологии
Сигизмунд слушал, рассеянно поигрывая колечком. Чуял близость мокрогубого. Это подстегивало его совершать подвиги. Щоб врагу не досталося.
— …Выйти на мистерию собственного рождения можно посредством голотропного дыхания. Ну, дышишь, дышишь, потом у тебя судороги начинаются и глюки, в общем, круто. Есть люди, которые тебя ДЕРЖАТ — ситтеры. Или сеттеры.
— Сеттер — это собака. Она ест корм “Чаппи”, — сказал владелец фирмы “Морена”.
И потянул свитер еще ниже. Дальше свитер пошел легко, увлекая за собою также аськины трусики.
— Так ты слушаешь, Морж? Не отвлекайся. Это совершенно новое слово в развитии сценискусства. Весь спектакль уподобляется акту иррациональной психотерапии. Все актеры и зрители, сливаясь в грандиозной оргазмической мистерии, заново проживают коллективный и одновременно с тем индвидуальный родовой процесс, который вместе с тем является родовым процессом человека-лица, замедленно смолящего на экране — ты понимаешь? — а поскольку этот человек похож на Чехова, то все мы соединяемся в Чехове и проживаем родовой процесс самого Чехова. Его перинатальные матрицы накладываются на перинатальные матрицы зрителей, и человек выходит из театра обновленным, как бы заново родившимся. Это катарсис… Это потрясающе, Морж! Это надо пережить!.. Слушай, что ты возишься? У меня левый сосок все равно нечувствительный. Давно-о…
Ну вот, а эти двое, которые ходят с гонгами и барабанами взад-вперед по сцене и бьют очень громко и не в такт, — они символизируют Хирургический Абортальный Ужас, понимаешь? Какая находка!..
— Что? — переспросил Сигизмунд, раздвигая аськины костлявые коленки.
— Ты что, не слушаешь?
— Ты мне уши коленями зажала, как я могу слушать…
— Абортальный Ужас, понимаешь?
— У тебя давно месячные были?
— Какая разница, они все равно нерегулярно…
Глава восьмая
Сигизмунд возвращался домой часов в пять утра. Ехал — засыпал за рулем. Вымотала его Аська. Без всякого голотропного дыхания.
Чтобы не заснуть, врубил Вагнера. Вагнер придал заснеженному безлюдному городу мрачную патетичность. Даже снегоуборочные машины, ползущие, посверкивая, вдоль Садовой, таили в себе, казалось, немую угрозу.
Глаза неудержимо слипались. Буквально заставил себя завести “единичку” в гараж. Пошел к дому. Окно “светелки” горело — единственное во всем доме. У Сигизмунда екнуло внутри. Сна как не бывало. Взлетел на свой этаж, открыл дверь. Лантхильда навстречу не вышла. Господи, ни на минуту одну дома
Почти ожидая увидеть ласковую фиксатую улыбку “крестного отца”, вломился в “светелку”.
Лантхильда сидела на тахте в позе Аленушки с картины “Аленушка”, по которой Сигизмунд в четвертом классе писал соплеточивое сочинение. Смотрела в одну точку и тихонько подвывала.
— Ну… — сказал Сигизмунд. Он почувствовал облегчение и снова ужасно захотел спать.
Заслышав его голос, девка вздрогнула и повернула голову. Судя по ее виду, ревела она часов пять, не меньше. Слепо поглядев на Сигизмунда, уставилась в другую точку перед собой и снова завыла.
Сигизмунд обессиленно уселся рядом. Так. Опять свихнулась. Все-таки придется сдавать в дурку.
Потряс Лантхильду за плечо. Она вдруг вызверилась и сильно оттолкнула его. Сигизмунд снова попытался ее ухватить. Тогда она его укусила. Сигизмунд затряс укушенной рукой. Блин, до крови!..
Когда она заговорила, он услышал, что она охрипла. В голос, небось, выла. С нордическим усердием.
Она что-то сказала. И еще добавила. И еще. Была, судя по всему, разъярена. Вскочила. Забегала по комнате. Сунулась в шкаф, добыла лунницу. Швырнула лунницей в Сигизмунда — спасибо, не попала, могла ведь убить.
Поминались многократно “охта”, “мордор” и другие выражения. Она явно испугалась чего-то.
Сигизмунд поймал ее за косу, ловко заблокировал удар и уронил рядом с собой. Сядь, мол. Поговорим. Итак, хво?..
В глубине души он уже знал, хво стряслось. И был этому рад. Потому что это означало, что девка не свихнутая и не переевшая ЛСД, как показалось ему еще при первой их встрече.
Он и сам знал, что пришел домой в пять утра. А почему, спрашивается, он не может приходить домой в пять утра? Вот кобель же не интересуется, в котором часу он возвращается домой. Почему тогда девка интересуется? Вон, вся распухла от слез.
Выходит, пока они с Аськой обсуждали перинатальные матрицы, эта дурища сидела одна в пустой квартире и боялась. Небось, и не ела — его ждала. Обычно в это время он, Сигизмунд, всегда был дома.
Лантхильда завершила свой монолог тем, что показала на Сигизмунда, на себя и дважды провела ладонью по горлу. Потом судорожно вздохнула и замолчала.
Сигизмунд стащил с себя куртку. Кинул в угол. Ботинки снял, взял и понес в коридор. И без того наследил.
Заглянул на кухню. Задел головой мешочек с крупой. Конечно, девка ни черта не ела. Посреди стола в латке стояла гречневая каша. Лежали две ложки.
Сигизмунд полез в холодильник, достал йогурт в пакете. Налил здоровенную кружку — пошел девку поить.
Девка поначалу отказывалась, но он настоял. Тогда она принялась пить. Хлюпала в кружку, почавкивала, сопела. Сигизмунд сел рядом — смотрел.
Откушав, Лантхильда обрела было словоохотливость. Однако Сигизмунд толкнул ее, чтоб ложилась, накрыл сверху одеялом, а сам сел рядом, на ковер, прислонясь спиной к тахте.
— Зря ты, девка, так беспокоилась. Живой я. Затраханный, правда, но живой. Вот ты не понимаешь, что такое кольцо в пупе. Темная ты. И Антон Палыч Чехов с косяком невнятен тебе останется. И чайка перинатальная мимо тебя пролетит. Эх, девка!.. Учиться тебе надо. Паспортом обзаводиться, пропиской какой-нибудь…