Аналогичный мир - 3
Шрифт:
Тихий провинциальный городок, даже городишко, от вокзала Мейн-стрит с лучшими магазинами и ресторанами, хотя вон, похоже, как сожгли в Хэллоуин, так и остался, кварталы белых особняков, кварталы белой бедноты, а там дальше должны быть цветные кварталы.
Он шёл не торопливым, но деловым шагом, вежливо не замечая удивлённых взглядов встречных. В этом захолустье каждый незнакомый человек — сенсация.
Не расспрашивая, по ориентировочному чутью, которое выручало его и в экспедициях, и в сопротивлении, Бурлаков вышел к Цветному кварталу, к маленькой, явно перестроенной из сарая церкви,
Аккуратный ряд выложенных дёрном прямоугольников, общий бордюр из любовно подобранных булыжников. Да, каждый отдельно, в своей могиле, а вот плита с надписью одна на всех. Серый камень, глубоко врезанные буквы, длинный список. Имя, прозвище или фамилия, возраст. И внизу, сразу после шестикратного «неизвестный», дата. Общая, на всех одна. Тридцать первое октября сто двадцать шестого года. И: «Мы помним о вас». Странно, что нет обычного: «Покойтесь с миром» или про любовь Господа, но это всё пустяки. А вот это… «Эндрю Белёсый, восемнадцать лет». Странно, Эркин говорил, что двадцать, хотя памятник делали уже без него, а выглядел он мальчишкой, господи, о чём он думает, разве дело в этом?
Бурлаков поставил на землю портфель, снял шляпу и медленно, будто каждое движение причиняло боль, наклонился и положил перед плитой букет. Крупные разноцветные ромашки, совсем не те, что надо бы, но привезти русских он не мог, а эти… слишком велики и разноцветны, как искусственные, он купил их в цветочном магазине на Мейн-стрит, нет, пусть так, его весёлый, смешливый задира и хвастун одобрил бы. Серёжа любил дразнить сестёр, гадая на них на ромашках так, чтобы оставалось либо «плюнет», либо «к чёрту пошлёт», и они обижались, Анечка даже плакала, а Милочка ещё не понимала, но обижалась и начинала плакать заодно с сестрой, и Римма любила ромашки…
— Добрый день, сын мой.
Бурлаков вздрогнул и обернулся. Священник? Да. Эркин говорил о нём, неплохо говорил.
— Добрый день, святой отец.
Эйб Сторнхилл вежливо склонил голову и спросил о том, что и так понятно, но что поможет начать разговор, даст возможность этому седому человеку выговориться и тем самым облегчить страдание.
— Здесь лежат близкие вам?
— Да, — твёрдо ответил Бурлаков. — Один из лежащих здесь — мой сын.
Эйб Сторнхилл снова кивнул. Да, семь обугленных, превращённых в головешки трупов, но по каким-то — ему так и не смогли толково объяснить каким — приметам опознали Эндрю, а шестерых остальных так и похоронили безымянными. Который из них? Как этот старик узнал через полгода о судьбе сына? Да не всё ли равно? Эйб Сторнхилл сложил руки и начал читать молитву.
Бурлаков слушал мерные слова и смотрел, не отрываясь, на простые крупные буквы. И когда Эйб Сторнхилл замолчал, тихо сказал:
— Спасибо, святой отец. Вы… можете мне рассказать? О том дне?
— Я видел не так уж много, — извиняющимся тоном ответил Сторнхилл. — Но… о ком вы бы хотели спросить? — и тут же, пожалев о своём вопросе, ведь наверняка у этого человека есть
Проныра… Джек Колесо… Арни… Джимми Малыш… Бурлаков терпеливо ждал. И вот…
— Эндрю Белёсый, — Эйб Сторнхилл грустно улыбнулся. — Он был моим прихожанином, но я не так уж хорошо его знал.
— Расскажите о нём, святой отец.
Бурлаков сказал это совсем тихо, но Сторнхилл услышал. И всё понял. Потерявший расу предпочёл скрыться, исчезнуть среди цветных, чтобы не позорить отца. И вот… бедный мальчик.
— Эндрю был очень хорошим парнем, отзывчивым, добрым. Он шёл к Богу своей дорогой. Но… его любили, все любили.
Бурлаков слушал ровный негромкий голос священника и кивал. Добрый, отзывчивый, весёлый парень, его мальчик, прошедший через такие адские муки, о которых этот священник и не подозревает.
— У него были друзья, святой отец? Они здесь?
— Я понимаю, но… К сожалению, по-настоящему его другом был Меченый, индеец со шрамом на щеке, но его нет в городе, он сказал, что уедет… на ту сторону. Тоже мой прихожанин. Они всегда были вместе, — Сторнхилл улыбнулся, — как братья.
— Да, — наконец выдохнул Бурлаков. — Я понимаю, святой отец, я опоздал…
— Не вините себя, — мягко перебил его Сторнхилл. — Вы же всё-таки нашли его. А тогда… Эндрю бы всё равно не оставил своих братьев.
И снова Бурлаков кивнул. Да, приехать и забрать Серёжу… несбыточно, нереальный вариант. Ладно, с этим ясно. Здесь, в этой земле то, что осталось, что было его мальчиком, и даже забрать его прах, перевезти и похоронить в русской земле невозможно. И ненужно. Это оскорбит тех, рядом с кем жил его Серёжа, кто смеялся его шуткам, помогал ему и принимал его помощь, нет, ничего ни изменить, ни поправить нельзя.
Он ещё поговорил со священником, дал денег — пожертвование на нужды церкви — и ушёл, отказавшись от провожатого.
Стоя у братской могилы, за которой уже тянулась узенькая дорожка более свежих могил, Сторнхилл смотрел ему вслед. Да, что бы ни совершил Эндрю, такая кара… и почувствовав на себе чужой взгляд, обернулся. Улыбнулся робко стоящей чуть в стороне молодой темнокожей паре.
— Я слушаю вас, дети мои.
Его жизнь и его служение не прекращались ни на минуту.
По дороге на вокзал Бурлаков сделал крюк по кварталам белой бедноты. Но в каком из полуразрушенных брошенных домов снимал выгородку Серёжа? Сердце подскажет? Чепуха. Саднящая тупая боль. И отчаяние. Даже отомстить он не может. Некому. Или всем? Так все не виноваты, а где и как он найдёт убийц?
Всё остальное: дорога на вокзал, всякие житейские мелочи — всё это шло уже мимо сознания, делалось машинально. И даже боль ушла. Горькая ясная пустота. Надо жить, делать своё дело, хлопотать, выбивать деньги, спорить о наилучшем варианте трат, доказывать дальние последствия, организовывать культурные центры, выбивать пенсии, пособия и компенсации, а для себя… снова в экспедицию, вернуться к тому, с чего начинал, на всё лето, да, к концу апреля свалить все комитетские проблемы и вспомнить, кто ты и зачем живёшь. Забить и боль, и пустоту работой. Больше же нечем.