Анатом
Шрифт:
Messere Витторио на мгновение заколебался.
— Вы не могли попросить меня о чем попроще? Ведь знаете, с каким рвением декан просматривает корреспонденцию… — В этот момент они оба увидели Алессандро де Леньяно, который, стоя в дверном проеме часовни, проверял, все ли присутствуют на мессе.
— Хорошо, давайте письмо. Мне пора идти, — произнес messere Витторио, снова просовывая руку сквозь решетку.
— Я еще не написал его. Если вы сумеете пройти мимо окна на обратном пути из часовни…
Декан тут же заметил, что messere Витторио задержался у галереи.
— Что вы там делаете? — зычно вопросил декан, уперев руки в бока и нахмурившись сильнее обычного.
Messere Витторио повозился с ремешками сандалии и поспешил к часовне.
— Что, со своим башмаком разговаривали? Messere ответил только
У Матео Колона было совсем немного времени — пока не окончилась месса, — чтобы написать письмо.
Убедившись, что все скрылись в часовне, он снова вытащил тетрадь, спрятанную под небольшим пюпитром - писать ему тоже было запрещено, — взял гусиное перо. Обмакнул в чернильницу и стал быстро заполнять последнюю страницу. Без сомнения, обет молчания, который наложил на него Трибунал, был обоснован; он имел совершенно иные явные цели — не допустить, чтобы сатанинское открытие распространилось, как семена, разносимые ветром. По этой же причине ему было запрещено писать. Времени оставалось мало. Он еще раз проверил, нет ли кого поблизости, и его перо снова забегало по странице.
Моя госпожа!
Дух мой скитается в бездне неопределенности и угнетен горечью из-за того, кто, обещав хранить тайну во имя Господа, оскорбил святое Имя, уверяя при этом, что защищает творение Господне. Именно во имя Господа, моя дорогая Инес, я решился нарушить обет молчания, предписанный мне деканом Падуанского университета и Докторами Церкви. Я не так боюсь смерти, как молчания. Хотя сам я обречен и на то, и на другое, К тому времени, когда это письмо окажется во Флоренции, меня уже не будет в живых. Я провел ночь, составляя в свою защиту речь, которую завтра должен буду представить Трибуналу под председательством кардинала Карафы. Однако, возможно, прежде чем я произнесу хоть слово в свою защиту, приговор уже будет предрешен. Я знаю, меня ждет костер. Если бы я полагал, что вы можете вступиться за мою жизнь на этой пародии на суд, то без сомнения попросил бы вас об этом — я уже просил вас о стольком, что еще одно… — но знаю, что мой жребии уже брошен. Единственное, о чем я умоляю вас сейчас, — выслушайте меня. И все.
Возможно, вы спросите, почему я решил открыть свою тайну именно вам. И выяснится, что, не подозревая о том, вы стали источником открытий, которые были мне явлены.
Теперь все зависит от вас. Если вы сочтете, что я совершил святотатство, открыв вам то, о чем поклялся молчать, прервите чтение и предайте эту бумагу огню. Если же я до сих пор заслуживаю хоть немного вашего доверия и вы решитесь продолжать чтение, умоляю вас, во имя Господа, храните эту тайну.
Здесь кроется исток трагедии. Если бы он знал, что знание, открытое им Инес де Торремолинос, обернется еще худшим, чем смерть и молчание, он не написал бы больше ни слова. Однако он продолжал макать перо в чернильницу.
Поставив в письме последнюю точку, он заметил, что из часовни выходит народ.
Матео Колон вырвал лист из тетради и сложил оборотной стороной вверх. Молчаливая толпа студентов, дойдя до середины патио, начала небольшими группами расходиться по аудиториям. Последним вышел messere Витторио, а вместе с ним — Алессандро де Леньяно. Messere Витторио задержался во дворике часовни и кивком головы попрощался с деканом.
Матео Колон видел в окно, что декан остановился рядом с messere и не отходит от него. Видел, что декан, прислонившись к колонне, начал один из своих обычных допросов. Анатом не слышал, о чем они говорят, но ему были хорошо знакомы инквизиторские жесты Алессандро де Леньяно, когда тот упирал руки в бока и больше обычного хмурил брови. Анатом уже потерял всякую надежду передать письмо messere, как вдруг неожиданно декан направился к себе. Messere Витторио задержался еще немного, чтобы убедиться, что в патио никого нет и никто не крутится возле галереи, затем быстро направился прямо к окну анатома. Матео Колон бросил письмо сквозь решетку. Messere Витторио поддал письмо ногой, чтобы оно отлетело подальше, затем встал на колено и сунул его в сандалию. В этот момент из крытой галереи появился Алессандро де Леньяно.
— Кажется, вам пора менять обувь, — заметил декан и, прежде чем messere Витторио сумел что-то ответить, добавил: — Жду вас в мастерской, — развернулся
Messere Витторио больше всего желал бы увидеть декана покойником. Желанию этому в некотором смысле суждено было сбыться.
Декан
Голова Алессандро де Леньяно лежала на столе в мастерской messere Витторио, глядя в потолок. Глядя, если можно гак выразиться, поскольку на самом деле выпуклые глаза были неподвижны. Маэстро провел ладонью по лбу, так сказать, обезглавленного декана, задержался на нахмуренной брови, приставил к ней резец и нанес резкий удар; поднялась пыль, похожая на костную. Декан был окоченелым, как мертвец, но с живым выражением лица. Однако при прикосновении он был холодным — гораздо холоднее, чем мертвец. Полгода назад messere Витторио получил приказ изваять бюст Алессандро де Леньяно. Декан поднялся со скамьи и подошел к скульптуре, созданной в его честь. Он рассматривал ее нос к носу, можно сказать, стоял перед зеркалом каррарского мрамора. Художник сумел точно изобразить своего заказчика, и сколько бы раз сам он ни останавливался перед бюстом, всегда чувствовал отвращение, какое охватывало его при виде живого Декана. В последние полгода messere Витторио приходилось часто видеть декана, при этом он не раз испытывал желание вогнать резец в лоб самого Алессандро де Леньяно, — например, после того, как выслушал оценку своих трудов.
— Видывал я вещи и похуже, — произнес Декан с пренебрежением и едва ли не швырнул в лицо messere пятнадцать дукатов. — Пусть это отнесут сегодня вечером в мою канцелярию, — добавил он, повернулся и вышел из мастерской, хлопнув дверью.
Бюст, решил messere Витторио, — верное отображение оригинала. Выражение лица декана было совершенно идиотическим: черты искажены яростью, сильно выступающая, наподобие балкона, нижняя челюсть и полузакрытые глаза, придававшие лицу сонное выражение. Флорентийскому мастеру чужда была снисходительность; если заказчики нравились ему, он мог великодушно приукрасить их, как, например, когда делал профиль одного из известных приближенных Медичи. Однако бюст Алессандро де Леньяно был верным отражением мнения messere о декане. Никто во всей Падуе не испытывал к декану ни малейшей симпатии. Без сомнения, никто не пожалел бы, узнав о его смерти.
Около полудня, следуя ежедневному обычаю, Алессандро де Леньяно направился на рыночную площадь. Он прошел по набережной Сан-Бенедетто, где прохожие приветствовали его весьма учтиво, но когда свернул к Мосту Тади, все — про себя — принялись желать ему самого худшего. С тем же неподдельным чувством, что messere Витторио, толстая торговка фруктами, у которой он, как обычно, купил абрикосов, умильно улыбнулась ему, но про себя подумала: «Чтоб тебе подавиться косточкой!» Как и торговка фруктами, портной, которому он собирался заказать шелковый камзол, с радостью удушил бы его легким шелком плаща, который декан заказал неделю назад, а теперь отверг, едва взглянув:
— Ты что, кроил его зубами?
Алессандро де Леньяно знал, что все кругом его ненавидят. Однако это доставляло ему живейшее удовольствие.
В свое время декан был учеником Якоба Сильвиуса Парижского. Несомненно, он не обладал талантами своего учителя в искусстве медицины. Единственное, что перешло к Алессандро де Леньяно от Сильвиуса, это презрение к себе подобным. Все эпитеты, которыми можно было определить французского анатома, в том числе — алчный, грубый, высокомерный, мстительный, циничный и сластолюбивый, — оказывались недостаточны, чтобы обрисовать нрав декана Падуанского университета, и, несомненно, после смерти его могла ожидать эпитафия не менее лапидарная, чем на могиле его учителя:
"Здесь лежит Силъвиус, который никогда ничего не делал бесплатно.
Теперь, мертвый, он в ярости, что ты читаешь это задаром".
В это утро декан пребывал в превосходном настроении. Он выглядел бодрым, а чувствовал себя, как полководец, выигравший битву. Он с удовольствием предвкушал удушливый дым костра и готов был, в случае необходимости, зажечь его собственной рукой. Он с нетерпением ожидал конца дня. Завтра должен был начаться судебный процесс, который, не без множества подводных камней, будет проходить в присутствии кардиналов Карафы и Альвареса Толедского и, наконец, самого Павла III.