Анатомия человеческой деструктивности
Шрифт:
Как сильно изменились общественные отношения с XVII в. до наших дней, можно судить до тому, что позиция, за которую, по словам Спинозы, человек «заслуживал презрения», сегодня считается вполне похвальной.
Однако пойдем дальше. «Патология нормальности» редко принимает форму душевной болезни, ибо общество производит «лекарство» против подобной хвори. Если патологические процессы распространяются на общество, то они теряют свой индивидуальный характер. Тогда больной индивид в компании с другими такими же больными будет чувствовать себя наилучшим образом. Тогда вся культура настраивается на этот тип патологии и находит пути и средства для ее удовлетворения. В результате средний индивид вовсе и не ощущает изолированности и заброшенности, которую ощущает шизофреник. Но тот, кто отличается от среднего индивида, чувствует свое отличие от других, совершенно одинаковых, т.е. обладающих одним и тем же дефектом. На самом деле речь идет о человеке с совершенно здоровой психикой, который оказывается настолько одиноким в душевнобольном обществе, что, страдая от своей беспомощности и отсутствия нормальных отношений с другими, он и сам получает «сдвиг по фазе».
Большое значение в связи с целями данной работы приобретает
314
Такой эксперимент проделал Лейинг в Лондоне.
315
В первом издании книги в этом месте был большой абзац, который поясняет данную мысль. «Общее впечатление таково, что легкий процесс шизофрении, который мы встречаем в форме социальной патологии современного общества, не ведет к явной деструктивности у всех тех, кто приспособлен к существующей общественной системе. Чаще всего она проявляется в тех признаках, которые мы называли выше: в индифферентном отношении к жизни и любви ко всем машинам и механизмам. С другой стороны, деструктивность чаще проявляется у тех людей (особенно у молодежи), которые еще не до конца подчинены системе, не полностью вписались в социальный процесс и не утратили механизма сопротивления. Так, в удушливой атмосфере многих современных семей встречаются дети, которые не настолько больны, чтобы им можно было поставить диагноз „аутизм“, однако достаточно нездоровы, чтобы у них развилась ранняя и весьма глубокая деструктивная тенденция. Если мы хотим правильно оценить эту возможность и ее роль, то нельзя забывать, что аутистские (шизоидные) и неаутистские (нешизоидные) процессы не представляют собой две раздельные категории, что их надо рассматривать как два полюса одного и того же континуума. Внутри него размещается масса промежуточных форм, а сами понятия „аутистский“ и „шизоидный“ — это две крайние, полярные, искусственные формы на этой прямой, которые, по сути дела, в чистом виде почти не встречаются, а выступают в формах, уже обусловленных социальными влияниями. Общество с легкой формой хронической шизофрении может существовать и функционировать потому, что члены этого общества адаптировалась к характеру социальное системы, приспособили к ней свои потребности и приняли предложенные способы их удовлетворения».
Однако обычно человека с легкой («нормальной») формой шизофрении никогда не оставляют в покое, он просто не бывает один. Его постоянно задевают, в его жизнь вмешиваются по несколько раз в день, это ранит его чувствительную душу, так что и впрямь неудивительно, что такая «нормальная патология» у многих людей вдруг перерастает в агрессию и деструктивность [316] . И это происходит реже у тех, кто социально адаптировался, и чаще — у тех, кто слабо приспособлен к социальной системе, кто не получил признания и не нашел своей цели и места в социальной структуре.
316
Это у взрослых. А у детей, страдающих аутизмом, картина еще более суровая. Складывается впечатление, что у них чаще встречается деструктивная тенденция, чем у взрослых. Причина в том, что у шизофреника разорваны все связи с социальной реальностью, и он не чувствует угрозы и не склонен к агрессии, если его не трогать. А ребенка с синдромом аутизма никогда не оставляют в покое. Родители пытаются создать видимость нормальной жизни и постоянно «суют свой нос» в его «личную жизнь»… Большую роль играет возраст. Ребенок не может еще полностью оторваться, уехать и вынужден сохранять родственные связи. Такая ситуация способна вызвать (и вызывает) настоящую ненависть и агрессию и может в большей степени способствовать распространению склонности к насилию у таких детей, чем у взрослых шизофреников, которых никто не трогает. Разумеется, эти рассуждения в известной мере спекулятивны и гипотетичны и нуждаются в доказательстве или опровержении специалистов в этой узкой области науки..
Придется оставить все эти размышления о связи шизоидных и аутистских элементов с некрофилией. Мы не в состоянии решить данную проблему, а потому ограничимся лишь тем, что констатируем, что социальный климат, способствующий развитию некрофилии в обществе, по очень многим критериям напоминает атмосферу в семьях, которые оказались «шизогенным» фактором для кого-то из своих членов. Как бы там ни было, а разработка целей, которые смогут обеспечить развитие и благосостояние общества и его членов, происходит не на уровне чисто церебральных процессов. Для формулирования таких целей нужен разум, а разум — это значительно больше, чем управляемый интеллект. Разум — это объединение усилий мозга и сердца, труд души; такое происходит тогда, когда и чувства, и мышление объединены и работают разумно (рационально) и синхронно.
Если мы здесь поставили бы точку, то картина была бы неполной и односторонней (недиалектичной). На самом деле параллельно с ростом некрофильских элементов формируется и набирает силу противоположная тенденция — сила любви к жизни. Она находит выражение
Гипотеза об инцесте и Эдиповом комплексе
У нас еще очень мало знаний о причинах и условиях развития некрофилии; чтобы внести ясность в эту проблему, нужны специальные исследования. Однако с уверенностью можно утверждать, что гнетущая, лишенная радости мрачная атмосфера в семье часто способствует возникновению элементов некрофилии (как и развитию шизофрении). Так же и в обществе: отсутствие интереса к жизни, стимулов, стремлений и надежд, а также дух разрушения в социальной реальности в целом определенно вносят серьезный вклад в укрепление некрофильских тенденций. Не исключено, что некоторую роль играют и генетические факторы, я считаю это весьма вероятным.
Сейчас я хочу обосновать свою гипотезу о глубинных корнях некрофилии. Эту гипотезу пока можно считать умозрительной, хотя она основана на многочисленных наблюдениях, а многие случаи подкрепляются анализом обширного материала из области мифологии и религии. Я считаю свою гипотезу достаточно серьезной, тем более что ее содержание вызывает однозначно актуальные ассоциации и параллели с современностью.
Эта гипотеза выводит нас на феномен, который на первый взгляд не имеет ничего общего с некрофилией: я имею в виду феномен инцеста (кровосмешения), который нам хорошо известен в связи с фрейдовским понятием Эдипова комплекса. Прежде всего напомню суть фрейдовской концепции.
С позиций классического психоанализа мальчик в возрасте пяти-шести лет выбирает свою мать в качестве первого объекта своих сексуальных (фаллических) влечений («фаллическая фаза»). Согласно существующей семейной ситуации, отец превращается для ребенка в соперника (правда, ортодоксальные психоаналитики сильно преувеличили ненависть сына к отцу). Ведь выражение типа «когда папа умрет, я женюсь на маме» вовсе не следует понимать буквально и утверждать, что «ребенок желает смерти отца», ибо в раннем возрасте еще нет понимания реальной смерти, она скорее представляется просто как «отсутствие». Кроме того, главная причина глубокой враждебности мальчика к отцу не в соперничестве с ним, а в бунте против репрессивного патриархального авторитета. Мне кажется, что доля собственно «Эдиповой ненависти» в деструктивном характере личности сравнительно невелика. Поскольку сын не может устранить отца, он начинает его бояться, а конкретно его мучит страх, что отец его кастрирует из сопернических мотивов. Этот «страх кастрации» вынуждает мальчика отбросить свои сексуальные помыслы в отношении матери.
При нормальном развитии сын способен направить свой интерес на других женщин, особенно по достижении половой зрелости. Он преодолевает и чувство соперничества с отцом тем, что соглашается с ним, с его приказами и запретами. Сын усваивает отцовские нормы, и они становятся для него его собственным «сверх-Я». Но в аномальных случаях, при патологиях в развитии ребенка, конфликт с отцом решается иначе. Тогда сын не отказывается от сексуальных уз с матерью и в дальнейшей жизни чувствует влечение к таким женщинам, которые по отношению к нему выполняют именно ту функцию, которую раньше выполняла мать. Вследствие этого он неспособен влюбиться в свою сверстницу, а страх перед отцом (или лицом, его заменяющим) сохраняется навсегда. От женщин (которые ему заменяют мать) он обычно ждет тех же проявлений, которые он видел в детстве: безусловной любви, защиты, восхищения и надежности.
Этот тип мужчины (с тягой к материнскому началу) широко известен. Он обычно довольно нежен, в определенном смысле «любвеобилен», хотя и достаточно самовлюблен. Понимание того, что он для матери важнее, чем отец, создает у него ощущение, что он достоин восхищения. А когда он уже сам становится «отцом», ему кажется совершенно не нужным стараться доказывать кому-то свои достоинства на деле; он чувствует себя достойным восхищения, ибо мать (или ее замена) любит только его, любит слепо, безоговорочно и безусловно. Следствием этого становится то, что такие люди страшно ревнивы (им хочется сохранить свое исключительное положение) и одновременно они очень неуверенны в себе и тревожны, когда необходимо решить конкретную задачу. И хотя не всегда они обязательно терпят крах, но размер успеха никогда не равен самомнению нарцисса, который откровенно заявляет о своем превосходстве над всеми (хотя испытывает неосознанное чувство подчиненности). Мы описали здесь крайний случай проявления данного типа. Однако есть много мужчин с фиксацией на матери, но менее «зацикленных»: у них нарциссизм в оценке своих достижений не затмевает полностью чувство реальности.