Анатомия рассеянной души. Древо познания
Шрифт:
— Вот тем-то и хороша философии, — с горечью проговорил Андрес, — она убеждает человека, что самое лучшее ничего не делать.
Итурриос несколько раз прошелся по бельведеру, потом сказал:
— Это единственное возражение, которое ты можешь мне сделать. Но во всем этом нет моей вины.
— Я знаю это.
— Обращаться к чувству мировой справедливости, — продолжал Итурриос, — значит запутаться. Согласившись с положением Фрица Мюллера, что эмбриология животного воспроизводит его генеалогию, или, как говорит Геккель, что онтогенез есть повторение филогенеза [312] , можно сказать, что психология
312
Согласившись с положением Фрица Мюллера, <…> или, как говорит Геккель Фриц Мюллер (1821–1897), немецкий зоолог; Эрнст Геккель (1834–1919), немецкий естествоиспытатель; главные научные труды посвящены филогенезу растений и животных, зоологии беспозвоночных.
— Возможно, — проговорил Андрес.
— А между насекомыми! Сколько дядюшек Злосчастий! Сколько Викторио! Сколько Маноло! Вот наездники, которые кладут свои яички в гусениц, впрыскивая в них жидкость, действующую, как хлороформ; сфекс, который ловит маленьких паучков, опутывает их паутиной и живыми сносит в ячейки для корма своих личинок; осы, которые делают то же самое, парализуя маленьких насекомых уколом жала в двигательные нервы; жуки, которые забираются в пчелиные ульи, поедают мед, а потом проникают в ячейки с личинкой царицы и пожирают и ее; потом…
— Довольно, довольно, не продолжайте! Жизнь — отвратительная бойня.
— Природа есть природа; когда она хочет сломить кого-нибудь, она ломает его основательно. Справедливость — человеческая иллюзия. В сущности, все есть разрушение и все есть созидание. Охота, война, пищеварение, дыхание — все это формы разрушения и в то же время созидания.
— Так что же делать? — пробормотал Андрес. — Стремиться к бессознательности? Переваривать пищу, воевать, охотиться с безмятежностью дикаря?
— А ты веришь в безмятежность дикаря? — спросил Итурриос. — Какая иллюзия! Это тоже одно из наших измышлений. Дикарь никогда не был безмятежным.
— Неужели не может быть никакого плана для того, чтобы жить с некоторой красотой? — спросил Андрес.
— Тот, у кого он есть, выдумал его для собственного употребления. Я сейчас думаю, что все естественное, все непосредственное — дурно, и только искусственное, созданное человеком — хорошо. Если бы я мог, я жил бы в каком-нибудь Лондонском клубе, никогда не выходил бы в поле, а гулял бы только в парке, пил отфильтрованную воду и дышал бы стерилизованным воздухом…
Андресу не хотелось уже слушать Итурриоса, который начинал фантазировать для собственного развлечения. Он встал и облокотился на балюстраду бельведера.
Над одной из соседних крыш летали голуби, и у большой водосточной трубы бегало и играло несколько кошек. Впереди, разделенные высоким забором, тянулись два сада; один принадлежал женской школе, другой мужскому монастырю. Монастырский сад зарос развесистыми деревьями, в школьном — было всего несколько кустов, трава и цветы. И странное, отчасти символическое впечатление
— И то жизнь, и это жизнь, — философски заметил Итурриос, снова принимаясь за поливку цветов.
Андрес вышел на улицу.
— Что делать? Куда направить свою жизнь? — с тоской спрашивал он себя. И люди, и предметы, и самое солнце потеряли реальность на фоне проблемы, возникшей в его мозгу.
Часть третья
Печали и страдания
Андрес перешел уже на последний курс. Однажды, перед Рождеством, когда он вернулся из больницы, Маргарита сказала ему, что Луисито кашляет кровью. Услышав это, Андрес, похолодев, как мертвец, пошел к брату. У мальчика почти не было жара, грудь не болела, он дышал свободно, и только легкий румянец окрашивал одну его щеку, тогда как другая оставалась бледной. Очевидно, заболевание было не острое. У Андреса мелькнула мысль, не туберкулез ли у брата, и он содрогнулся от ужаса. Луисито, с детской беспечностью улыбаясь, дал ему осмотреть себя.
Андрес взял платок, запачканный кровью, отнес его в лабораторию и попросил врача своей палаты лично наблюдать за анализом.
В течение ближайших дней он жил в постоянной тревоге; результаты анализа казались успокоительными: в кровяных пятнах на платке коховских палочек не обнаружилось; однако, это не вполне успокоило Андреса.
Больничный врач, по просьбе Андреса, посетил мальчика. При выслушивании он нашел небольшое притупление в верхушке правого легкого. Это могло не иметь никакого значения, но, в связи с наклонностью к частым кровоизлияниям, указывало с большой вероятностью на начинающийся процесс в легких.
Профессор обсудил вместе с Андресом способы лечения. Так как мальчик был лимфатичный и предрасположен к простуде, они решили, что целесообразно было бы увезти его в умеренный климат, по возможности на берег Средиземного моря; там его следовало усиленно питать, делать солнечные ванны, держать как можно больше на воздухе, а в комнатах — в пропитанной креозотом атмосфере; словом, окружить всеми условиями, которые могли бы укрепить его и ускорить его рост и развитие.
Остальные члены семьи не понимали серьезности положения, и Андресу пришлось употребить много усилий, чтобы убедить их в том, что болезнь Луисито опасна.
У дона Педро были двоюродные братья в Валенсии, владевшие несколькими домами в пригородных деревнях. Он написал им и вскоре получил ответ; все дома были сданы, за исключением одного, в маленьком поселке, находившемся совсем близко от Валенсии.
Андрес решил поехать осмотреть это место и дом. Маргарита предупредила его, что денег у них нет, не хватит даже на праздничные расходы.
— Я попрошу денег в больнице и поеду в третьем классе, — сказал Андрес.
— В такой холод! И под Новый год!
— Все равно.
— Ну, так остановись, по крайней мере, у родственников. — сказала Маргарита.
— Нет, зачем? — ответил он. — Я осмотрю дом в деревне, и если он мне понравится, пошлю вам телеграмму: ответьте, что согласны.
— Но это невежливо. Если они узнают…
— Пусть узнают! Я не терплю глупых церемоний; доеду до Валенсии, оттуда в деревню, пошлю вам телеграмму и сейчас же вернусь.
Отговорить его было невозможно. Пообедав, он поехал на вокзал, взял билет и сел в вагон третьего класса. Декабрьская ночь была морозна. В вагоне стоял жуткий холод. Пар от дыхания замерзал на оконных стеклах, и ледяной ветер дул в щели двери.