Анатомия развода
Шрифт:
Пусть он видит, что Анна не собирается двигаться с места. И палас большой закажет на дощатые полы, той самой родительнице. И чем лучше у них будет в квартире, тем труднее ему будет уйти. Он ведь прав - он прирос к стенам. Интересно, а если бы это случилось, когда они жили в той, двухкомнатной квартире? Держался бы он за нее мертво? Но странно даже вообразить, что такое могло быть там.
Во-первых, свекровь. У, какая у нее была свекровь!
Из первых комсомолок. Она бы не чикалась, она бы все поставила на свои места сразу. Мысль же - хорошо бы, мол, оказаться сейчас в той двухкомнатной квартире, но без всех ее нынешних проблем - в мозгу почему-то не задержалась. И Анна заметила это и несколько удивилась, но тут же, разобравшись в этом странном
Когда подходила к школе, пронзительная, острая мысль пришла вдруг неожиданно: а если он все-таки уйдет? Она же сама ему все время долдонит: уходи, уходи! Надо будет с этим «уходи» поосторожнее.
А Вика нашла деньги. Лежа ночью без сна, она все вспоминала эту торопливость, с какой Алексей убежал, когда она предложила ему остаться. Ведь она же сейчас рискует большим. Во-первых, о женщине всегда хуже говорят, во-вторых, срок кандидатский у нее кончается, мало ли какой фортель выбросит его корова? А он убежал… Когда у них все начиналось, она не думала ни о чем серьезном, так, связь, и только. Она после Федорова во все эти дела бросалась, как в омут. А потом Алексей встретил ее в доме отдыха ошалелый какой-то. Бормотал, что жить без нее не может, про какие-то «бурые самолеты» рассказывал.
Вот тогда у нее стали развязываться узлом завязанные после Федорова нервы.
Он ее вылечил, Алексей. Спас от чувства неполноценности. И она сказала себе: я сделаю для него все, чего он захочет.
Он захотел многого - позвал замуж. У нее были поклонники, но никто из них не предлагал ей сердце. Разговор был один: «А у тебя, Витуся, клёво! Молодец Федоров! Это его дизайн?» Алексей же стесняется этого чертового дизайна, не может в нем долго находиться, тем более жить, поэтому не остается у нее вечерами. И как бы ни было ей горько, а ценит она в нем эту неспособность расположиться в чужом, как в своем. По нынешним временам это уже нечто рудиментарное - такая совестливость. Придя к мысли, что спасение их, как ни крути, а в деньгах на машину, она стала перебирать, к кому можно еще обратиться, и как ни гнала от себя вариант под названием «тетка», а пришлось-таки на нем остановиться.
…Старая семейная вражда разделила сестер во времени на двадцать лет. Матери Вики было тогда двадцать три, а тетке двадцать восемь, и был это сорок второй год. Должна была родиться Вика, а тетка строго судила за это сестру. Нашла время и час! И хоть бы некому было сделать аборт - было кому! В лучшей по тем временам клинике сделали бы будь здоров, с анестезией. Тетка говорила - так пересказывала Вике мать уже потом, потом: «Как можно награждать - чувствуешь, какое слово?
– воюющее государство лишним ртом?»
Мать - молодец, родила и вырастила, отец в этом же сорок втором погиб, а сестре мать сказала: «Умирать буду голодной смертью - в дом твой не постучу». Мать умерла, когда Вике был двадцать один год, и перед ней, испуганной и несчастной, набежавшая откуда-то родня поставила вопрос: «Неужели не позовешь родную сестру покойницы?» - «Да зовите кого хотите!» - закричала Вика. Но кто-то из старших взял ее за плечи, подвел к телефону и сказал: «Звони. Сама звони. Так по-людски». Тетка завопила с порога и рыдала настоящими слезами, такого обилия слез Вика ни до, ни после не видела. Дважды возле гроба тетка теряла сознание, ее еле-еле довели до кладбища, боялись, что умрет.
И эта удивительная, ни на что не похожая скорбь так потрясла Вику, что ей стало казаться: она-то не так любила мать, как сестра, потому что нет у нее ни слез, ни обмороков, и в могилу она не рвалась, а тетку едва удержали. Теткин муж, громадный седой генерал, на руках отнес ее в машину и увез.
На скромных поминках только и разговору было о генерале, машине, о том, как он нес жену, а она ничего себе женщина, килограммов восемьдесят, не меньше.
А
Вике дали на ноги необыкновенно вышитые тапочки, и она пошла по иноземному ковру, стесняясь заглядывать в комнаты слева и справа, мимо которых проходила, хотя ей очень этого хотелось. Ее привели в самую дальнюю, теткину комнату, и туда, будто из стен, просочились какие-то женщины с широкими некрасивыми пористыми лицами, но с таким покоем в глазах, что Вика даже растерялась: такие глаза она видела только на картинах старых художников или иконах. Все они были в каких-то шелковых капотах, все двигались бесшумно, говорили тихо, и Вика не выдержала: подошла к окну. На улице был шестьдесят третий год, мчались машины, у троллейбуса сорвался привод, из двери магазина торчала очередь, а прямо напротив окна висел портрет Валентины Терешковой, и глаза у нее были нормальные, живые и уставшие.
Вика повернулась к женщинам - и будто пропала улица с портретом и очередью.
Женщины в капотах оказались сестрами генерала, и, наверное, они были вполне хорошими людьми, но чувствовалась в них какая-то ирреальность, неправдоподобность. А тут еще раздался странный звук, как потом поняла Вика, это был гонг к обеду. И они тронулись по коридору, шелестя капотами, и завернули в одну из комнат, в которую Вика стеснялась заглянуть.
Вошел генерал в расстегнутом кителе. Он пожал племяннице руку и сел во главе стола. Женщина в фартуке подавала обед, все ели тихо, только слышались генеральские глотки. А за чаем уже говорили. Тетка рассказала мужу, что Вика - молодец: дважды не поступила в университет на очное, а теперь работает в корректорской и учится заочно. Генерал кивком одобрил поступки Вики. Тетка сказала, что учится Вика на редакторском отделении, и в этом месте сделала паузу. Вика решила, что паузу должна заполнить она, и уже было открыла рот, но все женщины повернули к ней свои «святые» лица, и она поняла - ей ничего говорить не положено.
– Ну что ж, - произнес генерал, - будем иметь своего редактора.
Видимо, именно для такого вывода и была предоставлена пауза, потому что тетка вся засветилась и высказала самое важное и самое главное:
– Иван Петрович пишет мемуары.
– Дадите почитать?
– ляпнула Вика. И женщины покрыли ее такими презрительными взглядами, что она едва выкарабкалась наружу. Но генерал на нее не рассердился, наоборот, засмеялся и сказал, что вряд ли юной девушке так уж придутся по сердцу военные истории, ей другие истории нужны…
Женщины в капотах хихикнули. Потом генерал спросил их, что нового на свете? По тому, как они встрепенулись, Вика поняла, что ответы у них готовы и они привыкли давать генералу отчет.
Викина тетка сообщила, что «ту шубу» она решила все-таки не покупать, скорняк посмотрел и отсоветовал: не та мездра. Женщина в лиловом капоте пожаловалась, что у нее никак не получается изнаночный шов, а та, что была в сиреневом, сказала, что зря открыли у нас Ремарка, она никому-никому не советует его читать, сплошное хулиганство, а не литература. В малиновом посетовала, что покрылся плесенью клубничный джем, на что женщина в фартуке, убиравшая посуду, небрежно бросила: «Да переварила я его уже, переварила».
– «Когда же?» - пискнула в малиновом, смущаясь неполноценностью своей информации, и тут Вика не выдержала и снова подошла к окну. Вид отсюда был другой, но и он не оставлял сомнений в шестьдесят третьем годе нашего столетия. Дети несли в авоськах макулатуру, под забором, согнувшись как в чреве матери, спал пьяный, в кинотеатре шел новый фильм «Гусарская баллада», из двери магазина высовывалась очередь… Всюду живые люди, с нормальными глазами, у которых наверняка нету ни капотов, ни серебряного гонга, ни иноземных ковров, а многие даже не знают, как не знает и Вика, что такое мездра… Все они бегут куда-то стремглав, и Вике так захотелось бежать вместе с ними, что она так прямо и сказала: