Анатомия страха
Шрифт:
В квартире было темно. Я заглянула к Наташе. Дочь по-прежнему тихо спала, лежа на спине. Слишком уж тихо! Войдя в комнату, я остолбенела от тошнотворного ужаса. На тумбочке валялись пустые пузырьки из-под антидепрессантов…
Натужный вой спешащей по пустынным улицам машины «скорой помощи». Прозрачный мешок капельницы. Массаж сердца. Дефибрилляция. Реанимационная палата. Трубки, провода, противно попискивающие мониторы. Кома…
Самая длинная ночь в году. Не просто ночь — полярная. Даже полдень больше похож
Я стояла в больничном коридоре у окна и смотрела в темноту. Если где-то и были огни, их скрывала вьюга. Снег с шипением носился по земле и по небу длинными белыми змеями. Он был везде, даже между двойными рамами насыпался крохотный сугробик. Голые ветки дерева стучали в стекло, как страшные когтистые лапы из фильма ужасов. В носу щипало от густого больничного запаха — запаха лекарств, дезинфекции и страдающей плоти. Где еще думать о больном, умирающем солнце, как не здесь! Совсем рядом, за стеной, лежала Наташа. Вернее, то, что раньше было Наташей.
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась и увидела Костю, Наташиного лечащего врача, который сегодня дежурил по отделению. В ответ на мой немой вопрос он удрученно покачал головой:
— Поверь, мне очень жаль. Был минимальный шанс, что после терапии хоть какие-то функции восстановятся. Конечно, она и тогда осталась бы навсегда глубочайшим инвалидом… Короче, мы отключили аппараты. Почти на минуту…
— Мозг умер? — перебила я.
— Да. Она не может дышать самостоятельно.
— Не знаю, сколько она не дышала до моего прихода. Я сразу массаж сердца начала делать, пульс появился минут через пять, но в машине снова пропал.
— Да, я знаю. Ты все делала правильно.
Не выдержав, я уткнулась в Костино плечо и разревелась.
— Это я во всем виновата! Я не должна была оставлять ее одну!
— Послушай, ты же не могла быть рядом с ней двадцать четыре часа в сутки, — возразил он. — Если она действительно хотела сделать это, то все равно нашла бы подходящий момент. Не обманывай себя. Уж кому как не тебе это знать!
— Ты не понимаешь! — всхлипывала я. — У нее была страшная психическая травма. К тому же она… наркоманка! — как больно было говорить об этом! — А я, зная это, ушла и оставила лекарства рядом с кроватью! Никогда себе этого не прощу!
Костя обнял меня и, как маленькую девочку, погладил по голове. Прошло несколько минут, прежде чем я смогла хоть как-то взять себя в руки.
— Послушай… Я еще раз говорю, мне очень жаль, но… Тебе предстоит принять решение…
Я застонала, как раненый зверь:
— Ты уверен, что нет никаких шансов?
— Разве что второе пришествие Христа.
— Получается, я должна убить свою дочь?!
Костя мягко, но настойчиво взял меня за руку и повел в ординаторскую.
— Пей! Опьянеть все равно не сможешь, а шок снимешь.
Я одним глотком выпила спирт, почти не почувствовав ни вкуса, ни запаха, запила водой.
— Вот и умница! — Он пододвинул стул поближе и посмотрел мне прямо в глаза. — Ты рассуждаешь, как… не знаю кто. Я понимаю, это твоя дочь. Но ты же врач. Психиатр к тому же. Наташи уже нет. Осталась лишь оболочка, в которой аппараты поддерживают базовые функции. Даже амеба — более живой организм, потому что функционирует самостоятельно. Да что я тебе объясняю!
— А что бы ты сделал на моем месте?
— Не знаю… У меня нет детей.
Мы замолчали. Время уже не работало против меня. Не работало и за — оно шло где-то в другом измерении. А в этом — остановилось.
— Я знаю, это тяжело… — Костя задумчиво рассматривал свои руки. — Никто не воспринимает это спокойно. Пусть человека уже фактически нет, но он дышит, сердце бьется. Мозг умер, но тело-то еще живет. И нужно решиться, отнять у любимого человека последние искорки жизни, своей волей превратить его в кучу гниющих останков…
— Прекрати! — крикнула, еле сдерживаясь, чтобы не ударить его.
— Прости, — вздохнул Костя. — Я не должен был так говорить.
— Это ты меня прости, — мне удалось наконец справиться с собой. — Можно я посижу с ней?
— Конечно.
Я вошла в палату. Медсестра, не говоря ни слова, пододвинула мне стул и вышла в смежное помещение, оставив дверь открытой.
Бледное лицо с опущенными темными веками… Слезы жгли мне глаза, крупными каплями расплывались на простыне. Я вспоминала, вспоминала…
«Мамоська, я так теба лублю, ну плосто как Мулзика. Или дазе больше!». «Мамуленька, тебе плохо? — голос дрожит от близких слез. — Поправляйся скорее, мне без тебя скучно!». «Ой, мама, ну почему я такая уродина, ну почему я не похожа на тебя ни капельки?». «Вы, взрослые на все смотрите по-другому. Вы просто не можете нас понять. Как будто сразу же взрослыми и родились и сами такими не были!». «Самое страшное, что я по-прежнему его люблю. Это сильнее меня»…
— Маленькая моя, — прошептала я. — Что же ты сделала и с собой, и со мной!
«Отпусти меня, мама! И прости!» — голос прозвучал так тихо, умоляюще.
Похолодев, я вглядывалась в Наташино лицо, но оно оставалось неподвижным. По-прежнему тихо попискивал кардиомонитор и, словно аккомпанируя ему, в углу басовито урчал холодильник. Что это было? Галлюцинация? Или спирт наконец подействовал? Или я на самом деле это слышала?
Костя стоял в коридоре, на том же месте у окна, где я совсем недавно вглядывалась в метельную мглу. Встретив его вопросительный взгляд, я не нашла в себе сил, чтобы ответить, и только кивнула. Так же молча подписала нужный документ и снова вернулась в палату.