Андеграунд, или Герой нашего времени
Шрифт:
А через полтора месяца я открыл на звонок дверь — на пороге стояли Клара Андреевна и ее дочь, двадцати лет, тоже Клара. Беженки из Алма-Аты, они хочешь не хочешь продали там назарбаевцам свою большую и светлую трехкомнатную квартиру, а здесь, в Москве (с ее ценами) на все вырученные деньги сумели купить лишь «общажную» однокомнатную. Мою. То есть ту самую, что я считал моей. На этот раз нотариальная бумага о приватизации и продаже была настоящей. За два месяца Ловянников действительно все успел.
Не скажу, что случившееся обидело или так сильно меня огорчило. Я даже рассмеялся: какой, однако, ловкий!.. Я тут же оставил обоим Кларам квартирку. Я даже пожал им руки, поздравив с новосельем.
И теперь уже я, покидая жилье, оглянулся на портрет Марса, которого выхаживал, когда он еще был глупым щенком. У собак выразителен взгляд, глаза. Теперь уже я (молчком, конечно) посожалел, что обе Клары собачий лик едва ли сохранят; они-то, господин Ловянников, соскребут пса на днях же, в ремонт.
Пришел Суснин, смеялся надо мной — я над ним.
Не алчность вела и не деньги отстоял Ловянников, вот что я увидел, — он отстоял самого себя. (Не было алчностью, когда я убил кавказца за совсем мелкие деньги.) Я бился за свое «я» — Ловянников за свое. И стало понятным его упорство: человек бился до конца. А поражение от всех этих сусниных его оскорбляло.
Так что и сам ловянниковский обман был не обман, а замысел, мысль, или, скажем, умный ход, так как старый Петрович при этом ничего не потерял. Литератор. Как жил Петрович, так и будет жить дальше. Не приобрел, но ведь и не потерял. Выигрышный ход, вот и все. Правда, два месяца господин Ловянников держал меня в дураках, — как правда и то, что заплатить он мог бы за одураченность больше, поскольку эти два месяца я и рисковал куда больше, чем сторож.
Использовать меня был его шанс. Он угадал, на кого поставить — на изгоя, который костьми бы лег за жилье. И у которого даже общага не посмела бы отнять, как не смеют они отнять у уличного нищего.
Но чем таким уж особенным я рисковал? Меня могли стращать, а то и побить, но побои общажного человечка не более, чем обыденность и те же будни. Да и деньги — плата за страх — на что мне были бы крупно приплаченные деньги? Не сам ли Ловянников когда-то замечательно сказал — зачем вам деньги, Петрович, они превратят вас в банального политизированного старикашку, только попортят!
Так что и тут он был прав. (Он оставлял меня в моем времени.)
При этом сам он, Алексей Ловянников, шагнул уже в ХХI — жил в своем времени и при своем характере; бился там до конца. Нормально.
Так что ничего не случилось. Я даже ждал, что Алексей однажды позвонит. Просто вспомнит и позвонит. Я загодя слышал в телефонной трубке его приятный смех, голос, известные слова:
— Вы уж простите меня, Петрович, за те треволнения... Это как в шахматах: позиция! Так было надо: в тяжелой позиции нашелся единственный выигрышный ход. Поймите меня. И простите.
— Пустяки, — сказал бы я.
Но он не позвонил.
Скромная и чуть приниженная просьба, вот что в тот час сработало, когда Ловянников передал мне дарственную и когда приглушенным (но ровным, без игры) голосом он просил разрешения бывать иногда в моей квартире. Навещать. Прийти в гости хотя бы изредка, чтобы за беседой и за вечерним чаем нет-нет и увидеть на стене Марса, его оживший взгляд.
В просьбе и состоял мастерский, гениальный нюанс и настолько утонченный психологический ход, что мне уже ни на минуту не пришло в голову усомниться. «Изредка. Хотя бы иногда, а?» — попросил Ловянников. И на чуть дрогнул его голос. Подлинное переживание лицедея придало подлинность всему маленькому спектаклю, который он поставил на прощанье. Спектакль, и никак не с одним только зрителем! Он ведь обманывал не меня — он обманул
Я был восхищен: меня он вчистую переиграл психологически и человечески, и как угодно, а ведь я тоже не лыком шит. Скажу больше: я подчас претендовал на особое психологическое знание и даже на уникальный нюх, на исключительное чувствование всякого человека, едва тот сел за мой стол — рядом или напротив. Так оно и есть, и знание чужой души, и мой нюх, и мой, если угодно, на человека талант, но... но переиграл! признаю, восхищен и стучу в ладоши — мо-ло-дец!.. Два месяца летели день за днем, а я не только не насторожился — не озаботился съездить, но даже отложил позвонить в нотариальную контору и спросить, есть ли у них в наличии дарственная. (Могла ли и там лежать своя липа? Не знаю.) Мо-ло-дец!.. «Хоть иногда, Петрович? Я хотел бы прийти и видеть глаза моего пса. Посидим, поболтаем. Я, конечно, принесу хороший чай... Сам заварю!» — ровным (без игры) голосом настаивал Ловянников, а я ведь ему ответил — нет. Не знаю, почему я так ответил. Да или нет — это было не важно. Зато важно было задеть во мне струну. (И умный Ловянников это знал.) Важно было то, что, когда человеку вдруг ни за что ни про что дарят, дают квартиру или что-то еще, человек становится уверен, что он стоит подарка, что он хороший и что именно за хорошесть ему и дарят, дают — как бы с неба.
Ловянников, поэт, издалека завел речь о не нужных мне деньгах, когда говорил о молодых деловых людях, появившихся сейчас повсюду в России, как о солдатах не по призыву, по зову сердца: как собирающаяся из канав армия повстанцев! (Ловянников засмеялся — мол, да, да, самому себе каков комплимент выдал.) Солдаты дела и денег. Армия. Они — всюду, они сразу на всех улицах, потому что на дворе иное время, иное тысячелетие — по двое, по трое, с кейсами в руках, белая рубашка, галстук, шагают в костюмах молодые бизнесмены своих судеб!
Спор... это спорят художники — бизнес как творчество! (Теперь у нас это знают. Муза номер такой-то.) У них, поверьте, уже сейчас на слуху свои знаменитости, свои таланты и гениальные неудачники, и даже — возможно — свой андеграунд. (Ловянников произнес с значением. Для меня.) Через год-два эти парнишки сядут в шикарные белые и красные машины, будут мчать, сигналить, обгонять, легко нарушая движение и еще легче покупая милицию на перекрестках. Но пока что идут по улицам — спорят. Говорят, жестикулируют. Один из них на ходу извлек из кармана культовый телефон и что-то там запрашивает, уточняет. Лицо насупил, ух, как серьезен! (Улица видит его. Вся Москва видит его.) А навстречу, а сбоку, а со всех сторон идут другие трое или двое, в белых рубашках и в серых недорогих костюмах — и в галстуках, армия в галстуках. (Сменившая вашу, литературную, в свитерках! — улыбнулся Ловянников.) Ага. Вот откуда, быть может, моя притаенная ревность: Ловянников один из этих троих, как я был когда-то один из тех.
Но если вне ревности, господин Ловянников по-человечески мне симпатичен. Не зол. Даже добр. (Это я слегка зол.) И нельзя сказать, что Ловянников бездушен, как-никак Бог не забыл его русскость и сунул ему некоего доброго слизнячка вовнутрь — вот и спасибо, вот и душа. Вот и духовность. Несомненно гуманен. Человечен. Мне даже не в чем упрекнуть этого мальчишку, разве что в том, что он не оглядывается — в нем много любви к своему псу и ни на чуть нашей великой стариковской нежности к брошенным животным. К выжженным рощам.