Андерманир штук
Шрифт:
Тут-то и покрылся Владлен Семенович испариной, тут-то и поднял глаза к небу, а там – потолок белый, в тенях… Все равно хотел молиться, да не было молитвы в нем ни одной: чем молиться-то, Господи… многомилостиве Господи, сподоби мя Божественного дарования святой молитвы, изливающейся из глубины сердечной, собери расточенный мой ум, чтобы всегда он стремился к Создателю и Спасителю своему, сокруши разжженныя стрелы лукаваго, отрывающие мя от Тебя!.. Угаси пламень помыслов, пожирающий мя во время молитвы, осени мя благодатию Пресвятаго Твоего Духа, дабы до конца моей грешной жизни Тебя Единаго любить всем сердцем, всею душою и мыслию и всею крепостию моею!.. И в час разлучения души моея от бреннаго тела, о Иисусе Сладчайший, прими в руце Твои дух мой, егда приидеши
Откуда что и взялось, стало быть… – из сердца мольба пришла: дай мне, Господи, молитву – молиться! Ибо уразумел Владлен Семенович зловещий смысл Иван-Ивановичева «мы с Вами», уразумел – и ужаснулся в сердце своем. «Мы с Вами» как раз и означало причастность к Москве № 2, а больше ничего. Это отсюда, из Москвы № 2, Иван Иванович столицу защищать собрался… все равно что Россию из Америки защищать! Нам из Москвы № 1 защитники нужны, Иван ты Иванович. А с твоей стороны, из Москвы № 2, защиты не требуется, потому как там, на твоей стороне, они и собрались все – упыри-оборотни! И оттуда на нас идут, на Москву первую… наипервейшую на земле и в сердце моем. Напрасно, напрасно тешим мы себя мыслью, что это Москва № 1 в наступление пошла: не может такого быть, вы на всех этих чудовищ посмотрите да спросите себя: откуда они? Да таких же в нашей любимой Москве № 1 отродясь не бывало, мы же приятные люди все, интеллигентные, положительные… самая читающая нация в мире! А эти, в длинных пальто, с пальцами… по три-четыре десятка пальцев на руках, но вы на пальцы даже и не смотрите – вы на их челюсти посмотрите, на их затылки, на лбы их… вот где основной ужас-то.
Пошел на нас город потайной – не мы на него пошли, теснит нас, из себя выталкивает… особнячки московские старые, хрущевки да брежневки плечом задевает: ррраз – и нету их! Куда подевались? Да ветром перемен сдуло…
Владлен Семенович помнил, что где-то в ящике – каком только! – у него свечка, вроде, была, огарок свечной, в салфетку завернутый на случай чего. Он воздуху в грудь набрал – и полетели ящики на пол (цыц, чувство порядка, не до тебя сейчас!), и повалились из них старые открытки, оплаченные счета, исписанные ручки, погнутые скрепки, окаменелые ластики… ну нету, нету свечного огарка, да что ж такое-то! Со всех сторон ведь уже обступили, нетопыри, вурдалаки… губищи толстые, глазищи впалые – того и гляди набросятся, а свечного огарка в салфетке и след простыл… эх, помню ведь – выбросить хотел, да отдумал: в салфетку завернул, в хорошее место положил!
И – выпал огарок-то!
Беленький, жалкий… фитиль-то хоть на месте? На месте… слава Тебе, многомилостиве Господи! Владлен Семенович пулей на кухню, спички схватил – и назад к огарку. Спичку горящую в мертвый стеарин тычет, а сам плачет, слезами заливается, что твое дитя малое. И – возжег огарок! Пламя чистое на свет вышло, говорит: не пугайся, говорит, дитя малое Владлен Семенович, утешься, говорит, Бог с тобой!
И затих Владлен Семенович, образумился. Покойно сидит, на огарок глядит, думу думает. Думу не простую – богатырскую. Пойдет он в понедельник в логовище, станет приглядываться да присматриваться. Своим притворяться, а к чужим приноравливаться. Глядишь, и победит как ни то гадину проклятую – не силой, так хитростью да разумением. Да Божией молитвою.
Была у него теперь молитва. Хорошая молитва, сердечная.
51. СПЕЛИСЬ
Если бы не Устинов…
Но представить себе жизнь без Устинова не мог теперь Лев – и Лиза не могла. Без Устинова Льва бы уже не было: его переехала бы машина, раздавила бы каменная глыба, поглотила бы Москва-река, растоптала бы толпа – с ним что-нибудь случилось бы обязательно, не будь Устинова.
Только недавно Лев снова стал выходить на улицу один. Лиза призналась, что сначала следила за ним… «почти из-за угла, Лев, – как в шпионских фильмах, правда!»: боялась, что он опять потеряет равновесие. Если б Лиза знала, думал Лев, насколько она права… Что касается его самого, то в нем страха не было ни тогда, ни
– Ты только не забывай, Христом Богом прошу, что я всегда рядом, говори со мной, – то и дело напоминал дед Антонио, как будто мог помочь ему, не видящему, дорогу найти!
Лев, понятно, говорил с ним… разумеется, когда не падал.
– Я сначала думала, ты навсегда ослеп, – то и дело вспоминала Лиза. – Из окна выглядело так, словно ты на ощупь по двору продвигался, – и потом, по лестнице, когда я уже к тебе выбежала, ужас!
– Я в какой-то момент тоже подумал, что навсегда.
– Сама я, сама во всем виновата, – повторяла Лиза, – с Magic Eye этим дурацким!
Лиза-то, ясное дело, тут никаким боком, а вот Magic Eye… Конечно, можно предположить, что рано или поздно все равно бы произошло то, что произошло, – вот и Илья Софронович говорит: Magic Eye, дескать, просто подтолкнул события.
Правда же в том, что именно тогда Лев зрение и подорвал – снова и снова вглядываясь в окружающий мир никуда уже не годными своими глазами и пытаясь увидеть за пестрой его поверхностью более глубокие изображения. Ведь смогла же Лиза – рисуя Марьину Рощу!
– Ты как-то очень физиологически себе все это представляешь, Лев! – чуть ли не оправдывалась та, когда он возвращался к разговору о Марьиной Роще. – Я не могу сказать, что я действительно увидела… я, скорее, поняла, чем увидела! Или нет – я внутренним зрением увидела, а ты пытаешься – внешним, глазами. Но глаза так не умеют… наверное.
Однако Лев все пробовал и пробовал: уверенный в том, что – как и в случае с Magic Eye – через одно только мгновение мир качнется… и он увидит!
И мир качнулся.
И Лев увидел.
На поверхности жизни начали проступать некие зримые объемы. Сначала он не мог удержать их взглядом – изображение возникало и пропадало, но со временем ему стало удаваться «замораживать» изображение и – …да нет, быть того не может! Видимое Львом почти не отличалось от того, что он обычно наблюдал по ночам – засыпая с открытыми глазами. Правда, теперь мир выглядел еще прозрачней: перспектива оказалась гораздо более четкой, и он видел предметы, расположенные чуть дальше, за теми, которые находились перед глазами, – это сквозь них, словно ближайшие к нему предметы были стеклянными, просвечивали очертания всего остального…
Лев смотрел на глиняный горшок с каланхоэ и видел сквозь глину корни.
Лев смотрел на стену кухни и различал за глухим ковром с другой стороны очертания гостиной.
Лев смотрел на куртку и через плотную ткань видел, как бьется Лизино сердце.
Было и еще кое-что. Пострашнее. Теперь он, правда, начинал привыкать и к этому, но в самый первый раз. В самый первый раз ему за несколько секунд стало понятно, что значит «промокнуть насквозь»: он вспотел так, что нитки сухой на нем не осталось, словно по прихожей ливень прошел.
Лев тогда вдруг не увидел себя в зеркале. Поверхность зеркала, оказывается, больше уже не задерживала его взгляда: взгляд словно проваливался в нее и уходил дальше, за зеркало, в кабинет деда – и еще дальше, неважно куда, не в этом дело, а в том, что. понятно в чем. Кому ж неизвестно, что в зеркалах только при особых обстоятельствах не отражаются! Очень особых обстоятельствах. Жутких обстоятельствах. Конечно, Лев сумел договориться с собой – дескать, зеркало тоже, в конце концов, только преграда на пути взгляда, а если так, то какая разница – стена или зеркало, да никакой разницы, поверхность есть поверхность! Но разница была. И поверхность поверхности рознь. Только вот думать об этом Лев тогда себе запрещал – ужасаясь даже не столько за себя, сколько за деда Антонио: а ну как дед Антонио поймет, в чем дело? И ведь поймет, как миленький поймет!