Андреевы игрушки

Дарк Олег

* * * Вероятно, чувствуя сомнительность своего прошлого, дядя Яша вел себя бесцеремонно и всегда подчеркивал, что приехал только ради шашек, за которые, едва войдя, дедушку сейчас же и усаживал. Если же мы в этот момент играли в шахматы, в которые дядя Яша не умел, что, конечно, доказывало его тупость, то шахматы безжалостно сметались. Дедушка этому никогда не сопротивлялся в степени достаточной, чтобы мы хотя бы доиграли. И ни разу не отказался от шашек, что тоже, я думаю, мог бы, если бы захотел. То ли ему нравилась, как всегда, роль жертвы, то ли дядя Яша имел над ним какую-нибудь не известную мне власть. Но, скорее всего, власть имела бабка, а дядя Яша был ее братом. Издеваясь над ним, дедушка имел возможность доставить некоторую неприятность и жене, которую, как я подозревал, боялся. Принявшись же за шашки, отдавался им с обычной непробиваемой серьзностью, которую вкладывал во все, что делал. Но прежде считал своим почти мучительным, как и саму игру, долгом показать, что играть ни в коем случае не хочет. Гримасами, каким-нибудь бормотанием ("и зачем мне это нужно", "почему я должен в это играть"), многозначительным поглядыванием то на бабу Аню, то на меня и т. д. сопровождались все его приготовления к игре: раскладывание доски, если она у нас еще не была разложена, расстановка шашечных плошек и пр. После очень скорого показного ухода бабушки Ани в другую комнату гримасы и подмигиванья

предназначались, казалось, одному мне. Если бабу Аню дедушка злил, то мне отводил чрезвычайно для меня приятную роль союзника. Мы с ним были как будто бы в заговоре, знали о тупости дяди Яши, а он о ней - нет. Он играл в презираемые нами шашки, а мы - в интеллектуальные шахматы. Мою одаренность оттеняла неодаренность дяди Яши. Одаренными были также дедушка и папа. Насчет бабули я колебался. Мама и бабушка Аня были неодаренными. Мы делали вид, что думаем, что дядя Яша наших подмигиваний не видит, и он делал вид, что их не замечает, перенося все наши демонстрации так же стоически, как и дедушка, если ему верить, саму неизбежность игры с жениным братцем. "Поиграешь", "ничего с тобой не случится", "чем в эти ваши дурацкие шахматы", - приговаривал дядя Яша. На самом же деле, я думаю, для них обоих все эти препирательства были почти ритуальным введением к игре, в котором, как и в игре, испытывали потребность. Как и я - в их препирательствах, игре и в самих приездах дяди Яши, которых с нетерпением ждал. Как и баба Аня, возможно, потребность в неприятных для нее дедушкиных гримасах и в своих возмущенных (раздутые ноздри) уходах. Эта отчасти печальная игра нас объединяла и обеспечивала отношениям устойчивую гармонию равновесия. Когда дядю Яшу парализовало и ездить стали к нему по очереди сестры (долгие споры по телефону, кому на этот раз), мы с дедушкой испытали физическую пустоту рядом с собой, как будто открылась ниша или пустая комната, туда можно сунуть руку и немного ею повертеть за дверью, но войти целиком страшно. Что касается его ощущений, то сужу вот по чему. Когда умерла баба Неся со второго этажа, дедушка, зная о малаховских скандалах и не любя бабулю, рассуждал будто бы серьезно, отчего получалось еще смешнее, стремясь меня привлечь на свою сторону, "как же она теперь будет?" "ей же теперь будет не с кем". Но я отмалчивался. Я думаю, что он потому так говорил, что знал по себе. Не помню, чтобы в присутствии дяди Яши велись какие-либо разговоры, посторонние спорам "играть-не играть": перед каждой партией, и не затихавшие во время нее. Ни о внешней политике, ни о преследованиях евреев, о чем дед любил поговорить с сыном, папой для меня. Причем все вело уже к тому, что вот сейчас наконец бросит игру и больше не будет, но всякий раз выходило так, что он все-таки доигрывал, и начиналась новая. Так что к концу дедушка совершенно уже изнемогал, но заставить себя поддаться не мог. А это был единственный способ заставить дядю Яшу уйти. Наконец тот все-таки обыгрывал уставшего дедушку и сейчас же вставал и начинал подолгу собираться, никак не мог прекратить оживленно издеваться над неустоявшим соперником, как будто не было десятка до этого проигранных партий. А дедушка переживал случайный проигрыш. Пока бабушка не выпроваживала, надевая ему на голову шапку или кепку (в зависимости от времени года), смахивая невидимую пыль с рукава и тайком цепляя за него и направляя к двери и, наконец, вытесняя ею, за-кры-ва-ю-щей-ся. Дедушка потом долго еще не мог ус-по-ко-ить-ся, доказывая уже мне, что вот если бы пошел так, то победил бы. Мы расставляли презренные шашки и разбирали этот вариант. _

_16_

_ _*Соседка_* Галя жила над нами, куда в два приема вела ненадежная лестница. Вставала на хвост и, вывернувшись посередине, бросалась навзничь со всего размаха затылком о порог. В прямоугольное окно с лестничной площадки Галя меня высматривала. А я делал вид, что не вижу, занимаясь своим. Я перед этим уже услышал, как она сбегает, стуча, и сейчас же вышел. Галя ходила уже в четвертый класс, но с ней там все равно больше никто не дружил. К нам на участок бабуля и мама ее тоже не пускали. Тогда она продолжала путь по лестнице. Присаживалась в нашем проулке перед домом и что-то чертила прутиком, расставив колени. Выдержав сколько мог, я выбегал как будто не к ней, а так просто, и останавливался, будто только увидел. Когда я гонялся за Галей, она не убегала совсем, а от-бегала, боясь громко визжать, чтобы ей совсем не запретили со мной дружить. На оббитые ступени "зимнего" входа неожиданно выходила раскрасневшаяся мама. Потому что был еще прямо на участок, "летний", который зимой не действовал. В "зимнем", как и полагается, сыро, полутемно, от каменных ступеней и пристройки соседа холодом тянет. На ночь запираемся на гвоздь. А в "летнем" сутками дверь нараспашку. И не "сыро", а "свежо", не "сквозняк", а "проветривается", не "несет" неприятным запахом, а "пахнет": травой и цветами с участка, жареной картошкой и пирогами - из дома. Но мы всегда успевали притвориться, что просто играем. Постояв еще немного, мама уходила. Я прятался за углом каменной пристройки дяди Володи с огибавшей ее трубой. Это для меня он - дядя Володя, но Володька - для бабули. Опять убежавшая Галя возвращалась и осторожно заглядывала. Она же знала, что я тут. Она жила с бабушкой, которую бабуля называла "Неся". Я до сих пор не знаю: это было уменьшительным от ее имени, фамилии или случайным прозвищем. Как мы иногда называем до сих пор евреев "сарами" или "мойшами". Опираясь на клюку, баба Неся выходила посидеть на скамейке, подзывала меня и наделяла специально захваченными конфетами. Она же знала, что это не понравится моей семье: что у нас конфет, что ли, своих нет? Я брал. Однажды Галя сказала мне между прочим, что ее бабушка назвала мою дурой. Я сейчас же передал это по назначению. Мама пошла выяснять. В ответ расплакавшаяся Галя рассказала, чем мы с ней занимаемся. Пока мы с бабулей пили чай, я мог наблюдать в окно, как Галя бегает, сплетая ноги, в их непокрашенную завалившуюся уборную, с которой, через низенькую символическую изгородь, соседствует наш дощатый "душ". Я только так говорю, что "душ", как мы его продолжали называть. А на самом деле давно превращенный в подобие сарая с лопатами, граблями, более мелкими инструментами и обилием тряпок, которые бабуля никогда не выкидывала. Но я еще помню, как на его крыше стоял бак с водой, нагревавшейся под солнцем естественным образом. От бака осталась замусоренная дырка, используемая мною под флагшток. Уборная с Галей, распаренная на солнце крыша душа, больно отлипавшая от живота, а еще - "темная" под домом, где все, кроме нас, хранили уголь, обыкновенно фигурировали в моих эротических фантазиях того времени, которым не суждено было сбыться. Натянув от мух марлю на стульях, днем меня укладывали спать. (Вы не забыли, что мои детские воспоминания - летние?) Помню, как просыпаюсь в масленой комнате и не могу понять, на самом ли. Во всяком случае шелковистое ощущение. Бабуля сидит у колодца и разбирает в корыте какие-то. Деле это было. В пальцах

не проходит. Тогда еще действующего. Ягоды. Тающая на солнце, как сахар, Галя стоит перед ней. Чего, конечно, в действительности быть не могло. Они разговаривают, посматривая на меня и улыбаясь как ни в чем не бывало. Вскочив, я выглядываю на двор, но там уже никого нет. Я не могу решить, как я теперь с ними встречусь. Из дальней комнаты окликает бабуля. Я отзываюсь. Она приносит стакан молока, делая вид, что ничего не произошло, и подавая тем самым пример поведения. _

_17_

_ _*Андреевы игрушки* 1._ Я говорю "Андреевы", потому что мои игрушки могли бы быть - его, и наоборот: его игрушки бывали моими. Вот уже четвертый год одним и тем же ноябрьским днем я диктую подготовишкам на правописание однородных с повторяющимися союзами: "И сноп ржи, и колун, и кнут, и верша, и сама река - все это были наши игрушки". Мне кажется она лучшей в русской литературе. Не знаю, кто написал эту фразу. И зима, и лето, весна и осень, земля и небо с полетом стрижей (если низко, значит, "к дождю"). И снег - зимой, и песок - летом, а весной - вода: валящая с крыши, льющая с неба, всплывающая серыми спинками - в ручьях. И ветер круглый год: гудящий за окнами, обдающий, когда на велосипеде, шевелящий волосы, если утром вышел. И сад. И вишни, и сливы (деревья) в саду. И вишни, и сливы в саду - плоды. И дорожки сада, и дом с кружением пяти комнат, его второй этаж: налево к Гале с бабушкой, направо - к нам. С застекленной верандой на крышу. И сама крыша (только "не упади") с шумящим под ней желобом. Песок ссыпали с машины к забору наших дальних соседей, у которых все время шло строительство. Но его можно было "таскать". Ведрами - ранним утром, взрослые, маленькими ведерками и в горстях - весь день и оглядываясь, дети. "Моя куча" с утопающими формочками - под окном. Постепенно мелела, растаскиваемая по участку. Пока не показывалась изначальная "пыль" с желтыми прожилками. Тогда надо было ждать следующего завоза. Снег получался сам, он "выпадал". В дождь под прибывающую воду подставляли ведра, тазы и корыта, которые назывались "ваннами". Садовые дорожки следовало "поправлять". А из веранды, одно стекло которой вынималось, можно было попасть на крышу. В желто-коричневой колом стоящей шубейке я "купаюсь" в свежевыпавшем снегу. Сначала мне кажется, что это "первое" воспоминание, но потом всегда за ним открывается другое, более раннее. За ним - еще, и так до бесконечности. Ныряю в него с разбега и там некоторое время вожусь, натужно хохоча и оглядываясь на зрителей. Потом забегаю сначала. Бабуля и мама с застывшей веселостью наблюдают из окна за моей резвостью. Считается, что таким образом меня "закаливают". Но я все равно регулярно болел. И зима, и лето, и земля, и небо. И вода - круглый год: снеговая, дождевая, колодезная. И сад. И дорожки в саду. И одинокий клен. И дом. И две лестницы: очень длинная - чтобы лезть на крышу - и короткая, коренастая - чтобы на чердак. И цветастые трусы бабули над головой. И ее метла, ее грабли, ее пила и ее топор-не-попади-по-пальцу, и ее молоток с тем же названием, и лопаты - тоже ее. (У Андрея был еще дедов верстак с тисочками.) Ее ведра, тазы и корыта-ванны. Бабулин колодец. Душ со всем содержимым - бабулин. И сама бабуля, у которой, кажется, никогда не кончится завод. В снеговой и дождевой воде стирали, колодезную пили. Дорожки удерживались кирпичами, которые постоянно "сбивались", или я их "выворачивал" ногой на бегу. Принести с другого конца участка длинную лестницу было целой веселой историей. А колодец часто "чинили". Клен и колодец были главными местами на участке. По клену я лазал. С крыши прислоненного к нему сарайчика с необыкновенным названием "хавира" - в мощную развилку ствола и оттуда - почти до нависающей над домом верхушки. Папа проходит мимо, замечает с тревогой: "Только смотри, не свались", - и скрывается за углом. "Да ничего, не упадет", - отмахивается вслед из окна бабуля. Я же чувствую далеко внизу почему-то успокаивающую хавирову крышу. Клен - наша гордость, почти не относится к саду, потому что вырос сам и такой громадный. Когда, не выдержав, вероятно, толчков моих ног, хавира пала, лазать я перестал. А на длинном коромысле колодца я любил качаться. Считалось, что я таким образом "помогаю". Снизу медленно закипает вода. Поршень бьет в нее изо всех сил и тут же захлебывается. Бабуля колет лед. Бабуля "чистит снег". Бабуля метет листья. Сметает их в большую кучу, после сгребает в яму под забором, а я "утрамбовываю". Поправляет дорожки тоже бабуля. Натянув задом выцветший сарафан и расставив ноги. Она "дергает" вдоль дорожек траву. Бабулиной тяпкой, похожей на перевернутую секиру, бабуля "рыхлит" землю на бабулиных грядках. Сидя на горячей скамье, учит меня плеваться вишенными косточками - бабуля. Приговаривая: "Разве бабушка чему хорошему научит?" У нее ловко выходит, далеко, у меня - ближе. Бабуля "обирает" малину. Бабуля окапывает деревья. Бабуля "срезает" для кролика листья одуванчика, а я хожу рядом и их показываю, ленясь нагибаться. Вот вам еще "первое" воспоминание, кажется, раньше него уж точно ничего не было. Новый год, приехали "другая" бабушка с дедом. Я у него на плечах, в каждой руке по искросыпительной палочке. Вокруг карусель из горящей елки, по-праздничному обильного стола и натужно хохочущих родственников. Бенгальские огни в мое детство играли бoльшую роль, чем у современных детей. Трава выползала из-за кирпичей на дорожки. Для грядок среди деревьев выбирались "посветлее" места. А плеваться косточками - обыкновенное деревенское соревнование: кто дальше. Для этого мы с бабулей садились рядком и стреляли из плотно стиснутых губ по очереди. Запрещалось, например, попадать на дорожки, за что следовал штраф. Целью была буйная поросль травы у душа, кажется, только ради этого и пощаженная. Распаренная скамья жгла голые ноги, а когда я вставал, с болью отлипала. Поэтому мы подкладывали под себя что-нибудь. А на зиму устилалась еловыми лапами, чтобы снег было легче сбросить. Кролика поселили в душ, специально освободив место, я его забирал в дом. И там открывал, что, в отличие от зайцев, он не прыгает, а ползает. Мне клялись, что резать его не будут, когда время придет, продадут и на эти деньги купят говядину. Бабуля рубит дрова. Бабуля копает картошку. Она мне приносит клубнику в молоке. Моргает из кухни маме, сильно и очень заметно, тоже бабуля. Подпирает деревья рогатинами - бабуля. И моет, и стирает, и молится на ночь, громко шепча, и жжет костры осенью. Я ел. На кухне под умывальником стояло обросшее изнутри ведро, в которое свисал из раковины чулок. Пачкая руки, я его "доил". В ведро зимами, чтобы не бегать во двор, ходила мама. Тогда цветастая штора входа задвигалась. Опорожнившись, мама жгла бумагу "от запаха". У меня для этих целей был горшок, которым я долго пользовался, пугаясь уборной. Из ее щелей торчали белые попки засохших умерших пауков. С горшком у меня связано такое ясное воспоминание. Однажды заходит с улицы Андрей, я сижу. Не придавая значения ситуации, бабуля спрашивает, равнодушно торопясь, как всегда, мимо нас: "С тобой бывает, что ты сидишь на троне?" "Бывает", - соглашается Андрей. "Ну вот он тоже." _